О том, что им предстоит, Никитин и Тата, по счастью, не догадывались, иначе можно было сразу в петлю.

Как же Никитин любил сына! Он задыхался от молочного, «щенячьего» запаха, исходящего от его волос и кожи. Умилялся крохотным полупрозрачным ушкам, длинным ресничкам, упрямо сжатому ротику. Вставал по ночам, прислушиваясь к его дыханию, не брезговал стирать загаженные пеленки, подмывать, протирать, утирать младенческую рвотку.

У Таты были нервы. Вечные нервы, каждый день. «Нервный срыв», – говорила она. При этом жена тряслась над младенцем – любовь к сыну была у нее запредельной, ненормальной, звериной. Если ребенок капризничал или заболевал – обычное дело, животик, – Тата сходила с ума и требовала врача.

Никитин терпел, но иногда не выдерживал и срывался. А потом себя укорял: у Таты такая судьба! Не дай бог, как ей досталось! Нет, все понятно – действительно нервы. А тут еще ребенок: шумный, плаксивый.

После работы, видя измученное, почерневшее от усталости лицо жены, он, схватив бутерброд, бросался с коляской на улицу, приговаривая: «А ты поспи, поспи, милая!» При этом сам валился с ног – как встать на работу после безумной ночи?

Да и теща прибавляла – Лидочка еле держалась, сбиваясь с ног. Все они еле держались тогда, что говорить. Все еле ходили, с трудом говорили – как кладбищенские тени, как зомби. По ночам, угомонив сына и только провалившись в неглубокий поверхностный сон, он, слыша крики и стоны тещи, от отчаяния скрежетал зубами: «Ну когда же, когда? Греховные мысли? Допустим, согласен. Но как нам жить, как? Невыносимо».

На Ванькину свадьбу он поехал, конечно, поехал! Правда, один, без Таты, та ехать отказалась: «Что мне там делать?»

Томка, невестка, Никитину очень понравилась. А вот свадьба… Столы накрыли в заводской столовой. Готовили сами, мать и подружки-соседки. Танцевали под аккордеон. Свадьба была скромной, если не скудной. В общем, обычная провинциальная свадьба, с его не сравнить. Но Ванька был счастлив, а это главное.

* * *

Никитин посмотрел на часы и открыл дверь купе. Полпервого ночи, пора укладываться, пора. Поезд в родной город прибывал рано утром. Хорошо бы поспать, но вряд ли получится. Он плохо спал в поездах, с возрастом все хуже. «Наверное, так у всех, – подумал он, покрякивая и укладываясь на узкой и жесткой койке. – Ничего, как-нибудь, переживу. Да, завтра суетный день – кладбище, гости, встреча с родней. Ваньку непременно поведет на разговоры – поддав, он любит «повспоминать». Никитин «повспоминать» не любил. Что ворошить? Все прошло – как не было. Давно новая жизнь – другая, совершенно другая. И это бесполезное нытье, дурацкое сетование и вопросы: «А помнишь?» – совсем ни к чему.

Помню, не помню – зачем? Это его раздражало.

Постель была свежей, прохладной, приятной. Но мерный стук вагонных колес, успокаивающий когда-то, теперь раздражал. И запах вагонный, «поездной», раздражал – какая-то навязчивая химия, стиральный порошок, дешевый синтетический запах от прикроватного коврика.

Все раздражало и было навязчивым. «Нет, не усну, – вздохнул Никитин. – Обидно».

А воспоминания, от которых он так стремился уйти, снова накрывали, мучили и терзали.

* * *

Странное дело – тесть, никогда и ничем не болевший, здоровый и крепкий деревенский мужик, эдакий румяный колобок, толстощекий, лукавый и вполне довольный жизнью, умер первым.

Это было под майские праздники, в самом начале ранней и теплой весны, когда Москва благоухала свежей зеленью и политым ночью асфальтом.

Никитину отчего-то не спалось. Он пошел на кухню, открыл холодильник, достал кусок колбасы, без удовольствия съел его, долго смотрел в окно и, замерзнув, вернулся в спальню.

На цыпочках – не дай бог разбудить жену! – он пробрался к кровати, осторожно залез под одеяло и, покосившись на будильник, с блаженством закрыл глаза – шесть утра, еще можно поспать!

Но через полчаса раздался звонок – да, да, в полседьмого! Никитин чертыхнулся и подскочил – не дай бог потревожат Тату и Славика! Она, конечно, тут же проснулась, и они с тревогой смотрели друг на друга, не решаясь снять трубку.

Наконец Тата решилась.

– Наверное, что-то с матерью, – успела шепнуть она. – В ее голосе промелькнула неприкрытая надежда. Теща в очередной раз лежала в больнице. Никитин поморщился. «Слишком откровенно», – подумал он.

В трубке отчаянно кричали. У жены вытягивалось лицо.

«Не теща, – равнодушно подумал Никитин и широко зевнул. – Точно не теща. Кто бы там, в больнице, так отчаянно и громко кричал? Да и не позвонили бы в полседьмого – зачем? Успели бы в десять».

В трубке по-прежнему кричали, и жена по-прежнему молчала.

Никитин кивнул:

– Что там, а?

Тата медленно и растерянно опустила трубку на рычаг и одними губами, почти неслышно, ответила:

– Папа…

Никитин глупо присвистнул.

И снова надрывался телефон. Никитин понял, что это снова она, полюбовница Петра Васильевича, как называла ту женщину Тата.

Тата покачала головой.

– Не возьму. Пусть сама разбирается!

Никитин растерялся:

– Как же ты можешь так? У тебя же умер отец! Может, до тебя не дошло?

Она зло усмехнулась:

– Дошло, не волнуйся! И слава богу, что он! Первый, ты понимаешь?

Окончательно обалдевший Никитин не мог понять: «Чокнулась, что ли? От горя крыша поехала? Это бывает, я слышал».

Но оказалось, жена была вполне в себе. Она спокойно, с вызовом продолжила:

– Да, слава богу. Нет, ты представь, если бы эта, – она показала пальцем на дверь в спальню матери, – если бы она ушла первая и отец бы успел расписаться? Ты понимаешь, что бы было тогда?

Никитин молчал.

– Вот именно! – оживилась жена, приняв его молчание за солидарность. – Его пассия бы все разменяла! Все, понимаешь? Все бы принялась делить – квартиру, дачу, машину! Сберкнижки бы распотрошила! Ты понял?

– Ну так же нельзя, – пробормотал Никтин. – Так же нельзя, Тата! Что ты такое несешь?

Он решительно взял трубку неумолкавшего телефона и, записав адрес, конечно, поехал на эти чертовы кулички, в Алтуфьево.

Леночка, зареванная и опухшая, открыла ему дверь. «Сколько ей? – мимолетом подумал он. – Сейчас не поймешь. Да и какая разница?»

В комнате, на диване, застеленном каким-то смешным и нелепым цветастым бельем, на сбитой и скомканной, свернувшейся простыне, откинув голову и открыв рот, лежал его тесть. Абсолютно, бесстыже голый – смотреть на это было неловко.

Никитин поморщился и накрыл его одеялом, валявшимся на полу. Взглянул на Леночку.

– Милицию вызвали?

– А надо? – сквозь рыдания отозвалась она.