Вспыхнула Балканская война. «Хивинец», закончивший к тому времени свой ремонт и готовившийся возвратиться на свою стоянку на Крит, получил внезапно приказание идти стационером в Зунгулдак. Французская компания, разрабатывавшая там турецкие угольные копи, перепуганная слухами о священной войне против христиан, просила через свое правительство у России прислать к ним на всякий пожарный случай военный корабль. Пожарного случая не произошло, и французские глотки не были перерезаны турецкими ятаганами, но «Хивинец» простоял в Зунгулдаке больше месяца, пока совершенно не успокоились французские нервы.

Джек отлично уживался и с турецкими собаками. Круг зунгулдакских знакомых был у него чрезвычайно велик, чему не надо удивляться, если принять во внимание, что в любом турецком городе число собак обычно значительно превышает число двуногих обитателей.

Из Зунгулдака «Хивинец» вернулся на Крит, но ненадолго. В результате Балканской войны и турецкого в вей поражения Крит перешел к Греции, и миссия держав покровительниц христианского населения турецкого острова окончилась. Первыми ушли итальянцы; почти одновременно с ними – французы, и некоторое время оставались только англичане и русские. Вот ушел и английский крейсер «Диана», и «Хивинец» остался один. Наконец, пришла и его очередь покинуть теплые воды Крита и идти бороздить давно не лизавшую его борта холодную и мутную балтическую волну.

Что это за интересное было плаванье! Джек многое мог порассказать своим землякам, либавским собакам, которые ничего на своем веку не видели, кроме порта Императора Александра III.

В Патросе у Джека был легкий мимолетный роман с прехорошенькой греческой сученкой. В Отрантском проливе, где нас изрядно трепануло, Джек, старый уже морской волк, с презрением смотрел, как укачивался Бобик, такса старшего офицера с незаурядно длинным туловищем на коротышках-ногах, с гладкой шерстью, с желтыми пятнами над грустными глазами. В Бриндизи и Палермо он голосом просил дать ему отведать настоящие итальянские спагетти, которые были совсем неплохи, если были посыпаны тертым пармезаном. Прогулка во Алжиру была бы недурна, если бы не раздражал постоянно несущийся отовсюду запах морской баранины[109].

Кадис Джеку не понравился. Испанские собаки оказались скверно воспитанными и такими забияками, что если бы не близость баталера, отогнавшего драчунов, то едва ли Джеку удалось бы отделаться одним только клоком шерсти, выдранным из его бока. Сравнить испанских собак с португальскими Джеку не удалось, ибо в Лейшиосе все время, пока там стоял «Хивинец», была такая погода, когда добрые хозяева не выгоняют собак на улицу. A уж у Джека ли были не добрые хозяева!

А что за зыбина в Бискайке! Иной раз бедной собаке казалось, что на лодку надвигается какая-то водяная Малакса. Плавать по такому взбаламученному морю не доставляет никакого удовольствия. Даже смотреть на море неприятно, не лучше ли уйти с верхней палубы в кают-компанию? Хотя Джека и не укачало так, как Бобика, во что-то такое неприятное подсасывало под ложечкой, не было никакого аппетита, а временами так просто было страшно, когда кают-компания, вместе с забившимся в угол дивана Джеком, поднималась куда-то ввысь, и под ней слышался какой-то страшный грохот, причем сотрясался весь корпус корабля.

Вот появляется в кают-компании штурман Лютер. На нем – мокрый дождевик, фуражка нахлобучена на самые уши, ремень спущен под подбородок, ноги – в высоких резиновых сапогах. На шее висит на ремешке цейссовский бинокль. Он потирает озябшие руки и бухается в привинченное у обеденного стола кресло.

– Вестовые, чаю! – кричит он.

Через некоторое время появляется вестовой Гусев, с бледно-зеленым лицом. В одной руке он держит стакан, завернутый в салфетку, другой – хватается за попадающиеся по пути пиллерсы и, широко расставив ноги, балансируя, несет чай Лютеру.

– Что, Джекуля, укачался? – спрашивает Лютер Джека, грустно смотрящего на него из угла дивана, на котором он лежит. Джек дважды хлопает хвостом по кожаной диванной обивке.

– Да, брат, собачья, можно сказать, погода, – говорит Лютер, отхлебывая чай из стакана, который он держит обеими руками, наваливаясь грудью на стол.

Джек совершенно не согласен с эпитетом, который употребил штурман для характеристики погоды. Почему такую отвратительную погоду люди называют собачьей? Этого даже такой умный пес, как Джек, понять не может…

Погода перестает быть собачьей, когда «Хивинец» подходит к Плимуту.

В Девонпорте стоял и разоружался старый приятель «Хивинца» – английский крейсер «Диана». Его старший офицер Кенди и pay-master Браун приехали на «Хивинец» обедать, и первым, кто их встретил у трапа, был их старый знакомец – Джек.

– How do you do, Джек? – приветствовал его радостно Кенди, и Джек ответил ему таким жизнерадостным лаем, который лучше всяких слов говорил: «Thank you, very, very well». Помахивая кисточкой своего хвоста, он побежал вперед, указывая приехавшим дорогу в кают-компанию, которую они и без джекиной указки очень хорошо звали.

Побывал он в Плимуте и на берегу.

На одной из плимутских улиц он встретил урода с приплюснутой мордой, с вылезающими наружу клыками и полувысунутым языком, с могучей выпученной грудью, на крепких коротких ногах. Урода вел на цепочке какой-то английский дядя. Когда Джек, по принятому хорошему собачьему тону, подбежал к нему, чтобы его обнюхать и познакомиться поближе, собачий урод так грозно на него зарычал и показал ему такие страшные зубы, что Джек в ужасе шарахнулся в сторону, под защиту взявшего его с собой ревизора, и долго с недоумением оборачивался и глядел вслед уроду. Ему еще ни разу не приходилось встречаться с чистокровными бульдогами.

В Шербуре у Джека был последний заграничный роман, с легкой потасовкой с французскими кобелями.

Когда «Хивинец» проходил Кильским каналом, из Брунсбютеля в Киль, Джек развлекался тем, что переругивался с борта корабля с немецкими собаками, которых он замечал на берегах канала. Он предчувствовал, что в недалеком уже будущем все немецкое станет врагом русского.

Но вот, наконец, и Либава. Кончился длинный путь. В далеких и таких приятных воспоминаниях остались и теплый Крит, и крутая гора Малакса, и пыльное шоссе в Канею, и мимолетная жена в маленькой турецкой деревушке – Тузле. Либаву он не помнит совершенно, покинув ее шесть лет тому назад глупым неуклюжим щенком с мутными глазами. А ведь шесть лет, это – пол собачьей жизни!

Улицы старой Либавы также узки и извилисты, как в Канее, но там не было этого чудовища трамвая, который занимает по ширине чуть ли не пол-улицы, и когда катится, то гремит так, как не гремят десять тысяч ослов, груженых оливками. А какая масса здесь дядей, так же одетых, как и подшкипер Рулик, с которым он идет по Песочной улице! И Рулик через каждые десять шагов останавливается, здоровается за руку со встречным дядей и подолгу о чем-то с ним беседует. Все было бы хорошо, если бы не эти противные трамваи.

Вот снова, с грохотом и звоном, мчится это чудовище. Джек пугливо жмется к ногам Рулика. Но что это? He Чиф ли это сидит там, внутри? Ну, конечно же, Чиф! Джек сразу же перестает бояться грохочущего чудовища, и с громким и радостным лаем кидается вдогонку.