— А как же Христос сказал: «Кто хочет быть первым, тот пусть будет меньшим из всех».

Камерарий искоса взглянул на неё и едва заметно пожал плечами.

— Христос дал много заповедей, которые нельзя понимать буквально. Все — не только духовенство, но и миряне, от короля до разбойника, все хотят, чтобы церковь приспосабливалась к их суетности. Но, кажется, я слышу шаги его святейшества, — вдруг сказал он. — Вы можете говорить с ним свободно и без страха. Я отдал строгий приказ никого не впускать сюда. Что касается меня, то я должен заняться своим делом. Если какое-нибудь слово и дойдёт до меня, то я сейчас же забуду его.

Камерарий отошёл к своему столу. В дверях появилась дородная фигура папы.

Мартину V, происходившему из знатного рода Колоннов, было около пятидесяти лет. На старинных монетах и медалях он изображён в виде сильного, приземистого человека, с гладко выбритым лицом и скудными волосами. У него был низкий лоб, крючковатый нос и толстые губы, на которых всегда играла деланная улыбка. Словом, это было незначительное лицо, ничем не отличавшееся от обычного типа римско-католического священника. Да он и не сделал ничего такого, что заставило бы его сойти с проторённой колеи. Он был в первых рядах тех, которые отправили на костёр Яна Гуса, и, вступив на апостолический престол, не хуже своих предшественников налегал на инквизиторов.

С первого взгляда он показался простым и прямодушным, но вскоре обнаружил большую хитрость, которая помогала ему разъединять народы, сокрушать реформаторов и уклоняться от принятых на себя обязательств. Неизвестно, был ли он щедр, но известно, что он очень любил деньги и под конец жизни сделался страшным скрягой. Рассказывали, что он подавал своим приближённым сырую рыбу вместо жареной, чтобы сэкономить на масле, и тушил в церкви свечи, которые считал излишними.

Таков был человек, перед которым пала ниц леди Изольда.

— Святейший отец! Прошу правосудия! — восклицала она. — Я не прошу избавить его от костра, если по законам церкви он заслужил это. Я прошу только не казнить его как вора. Он не заслужил этого, и я прошу только правосудия.

Глаза папы были устремлены на красавицу, лежавшую у его ног.

— Мне говорили об этом деле, — промолвил он, помолчав. — Но почему ты просишь за него, дочь моя?

— Потому, что все оставили и отвернулись от него. Не думайте обо мне что-нибудь дурное, ибо он отверг меня и отнёсся ко мне как к праху у ног своих.

— И ты всё-таки ходатайствуешь за него.

— Да, ибо писано: «Молитесь за оскорбляющих вас»! — пылко вскричала она.

— Но ведь ты' просишь не прощения, а правосудия, — промолвил папа, опять внимательно посмотрев на неё. Его голос стал как будто теплее. — Если дело обстоит так, как ты говоришь, то нужно только радоваться, что он будет признан виновным в меньшем преступлении и таким образом избегнет позорного костра.

— Нет, нет! Он просит только правосудия, и, конечно, я получу его от вас, которого называют святейшим.

— Разве ты предпочитаешь, чтобы его сожгли как еретика, чем повесили, как вора?

Она заметила расставленную для неё ловушку, но смело ответила:

— Да, если только он заслужил.

— Разве ты не понимаешь, что ересь есть величайший позор, смерть для души и тела? — спросил папа. В его голосе послышалось неудовольствие. — Разве ты не знаешь, что если ты говоришь таким образом, то и твои чувства становятся подозрительными?

— Сожгите меня на одном костре с ним!

— Ты лишилась ума, дочь моя, — строго промолвил папа. — Но я прощаю тебя, ибо ты не владеешь собой. Я уже назначил следователя, чтобы разобрать это дело и решить его по справедливости.

— Вы назначили дьявола, чтобы чинить закон Господень!

Леди Изольда быстро поднялась с колен. Глаза её горели.

— Если б я захотела пойти к нему, я бы знала, как добиться того, чего я желаю. Он только ведь этого и ждёт. Он — и справедливость! Святейший отец, — продолжала она, опять опускаясь на колени, — вспомните, что вы представляете Того, Кто выше страстей мира сего и соображений церкви и государства.

Мартин V нахмурился и отодвинулся от неё.

— Я не ожидал, что ты явишься сюда для того, чтобы обесчестить одного из членов священной коллегии, к которой ещё так недавно принадлежал и я сам, — сказал он строго.

— Бесчестить? Разве можно обесчестить такого человека? Что можно сказать о человеке, который явился ко мне, когда моих слуг не было дома, и хотел силою заставить меня исполнить свои желания? А когда это ему не удалось, собрался силою похитить меня на улице? Как назвать такого человека! Скажите сами.

Лицо папы стало ещё недовольнее.

— Это дьявол обманул тебя, дочь моя, — холодно отвечал он. — Не хочу предполагать, что ты лжёшь сознательно. Твоя тщеславная красота заставляет тебя видеть влюблённого в каждом мужчине. Как бы там ни было, но ты должна относиться к священной коллегии с большим почтением; если б я знал, что ты будешь так говорить со мной, ты никогда не видела бы меня. Три года люди говорили про нас самое худшее, и мы должны были переносить всё это, ибо папская власть была всё равно, что солнце во время затмения. Теперь затмение прошло, и я впредь этого не допущу. Иди, дочь моя, и раскайся. Будь довольна и тем, что тебя не позовут к ответу за твои необдуманные слова.

И в гневе папа вышел из комнаты.

— Я показывал ему письмо кардинала, которое вы мне дали, но оно принесло, пожалуй, больше вреда, чем пользы. Боюсь, что и вы говорили с ним неблагоразумно. Его святейшество очень ревниво смотрит за тем, чтобы оказывали должное почтение ему и кардиналам. Но не бойтесь, — говорил камерарий, поднимая с полу леди Изольду, — его гнев скоро пройдёт, и я постараюсь представить ему это дело в надлежащем свете.

— Благодарю вас, дон Людовико.

И она пошла к двери, бледная, но спокойная. Камерарий проводил её до самых дверей гораздо почтительнее, чем обыкновенных просителей. Сделав последний поклон, он вернулся к себе в комнату и сел за стол.

— Никогда не поверил бы этому, если б не видел своими собственными глазами и не слышал своими собственными ушами.

И, вздохнув,