багряном, преисполненном именами богохульными, с десятью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом и драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотой бдудодейства её. И на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых». О, Господи, — продолжал монах, окончив свою цитату из Апокалипсиса, — кто же останется в сени Твоей? Тот, на ком нет пятна симонии и кто блюдёт справедливость Господню!

Поднялся ропот, но его голос покрывал шум.

— Отдайте то, что вы получили даром, и не носите ни золота, ни серебра в кошельках ваших. Но везде заботятся о себе, а не о Господе Иисусе Христе.

Несколько папских телохранителей расталкивали толпу, чтобы пробраться к монаху и схватить его. Но прежде, чем они могли наложить на него руку, он бесследно исчез, и только откуда-то издали донёсся его голос:

— Вы продали Господа, как Иуда Искариотский. И как не было прощения ему, так не будет прощения и вам...

Фрау Штейн задрожала. Она исповедалась и получила отпущение грехов. Целых пять флоринов истратила она на спасение своей души. Но что, если, как говорил монах, всё только продавалось и не имело действительной силы?

Обедня кончилась. Опять раздался весёлый перезвон колоколов, возвещавших, что папа вышел из собора. За ним двигался живой поток, увлекая за собой всех, кто стоял возле собора.

Только исхудавшая, дико глядевшая женщина не хотела идти вместе с другими. Она оставалась у собора, из всех сил отстаивая своё место. Вдруг она схватила за руку красивую, богато одетую девушку, стоявшую в дверях вместе с именитыми лицами города.

— Распускают слухи, что он совершил кражу и воровство, — закричала Штейн, — и никто не опровергает этого. Вы были его невестой! Так скажите же, что это неправда!

Фастрада вздрогнула и изменилась в лице.

— Что же я могу сказать? — пробормотала она. — Разве я принадлежу к судьям? Разве я могу что-нибудь доказать? Без сомнения, суд вынесет правильный приговор.

— Но ведь вы были его невестой! — пронзительно закричала Штейн. — Скажите же, что он невиновен! Это ваша обязанность, когда на него клевещут!

С минуту все молчали. Фастрада побледнела как полотно.

— Я не была его невестой! Мы никогда не были обручены! Он мне чужой, и я ему чужая! Дайте мне пройти!

— Да, — закричала Штейн, заступая ей дорогу. — Его кольца у вас больше нет на пальце. Это правда. Но ведь вы знаете, что оно было у вас до того самого дня, когда на него обрушилось несчастье. Попробуйте сказать, что этого не было!

— Дайте мне пройти!

И кое-как она выбралась на площадь, где ласточки, вившие гнёзда между статуями святых, с резким криком проносились у ней над головой. Вдруг сзади неё послышался чей-то голос:

— Учитесь у них! Они никогда не покидают друг друга в беде и опасности. И хотя они и не ходят в церковь, но они посрамляют тех, кто туда ходит.

Полурассерженная, полуиспуганная, Фастрада быстро обернулась. Сзади неё на ступеньках, с которых она только что сошла, стояла леди Изольда в тёмном одеянии. Она смотрела на неё с упрёком. Фастрада хотела было отвечать на её укоры, но, обернувшись, заметила, что окружающие, очевидно, не на её стороне. Не говоря ни слова, она быстро пошла прочь, как тогда от портала церкви св. Павла, хотя теперь ярко светило солнце и привидения гнездились у неё в душе.

Фрау Штейн долго смотрела ей вслед, пока она не затерялась в толпе. Потом перевела свои воспалённые глаза на леди Изольду, продолжавшую стоять на ступеньках паперти. Повинуясь внезапному порыву, несчастная мать бросилась к ней и, обхватив её колени, зарыдала.

— У вас есть сердце — спасите его!

— Спасу, если можно, — серьёзно отвечала леди Изольда. — По крайней мере от позора.

ГЛАВА XIV

При дворе короля и папы

Несмотря на это, бледная женщина с горящими глазами через полчаса была уже в монастыре августинцев, где находилась резиденция короля, и, не желая ничего слушать, добивалась пропуска к нему.

Покинув паперть, она, как испуганная, бежала по улицам, толкая всех направо и налево. Её бранили, но она не обращала внимания и продолжала работать локтями, пока не достигла места назначения. Вид стражи и императорского орла над воротами монастыря заставил её остановиться. Она попробовала собрать свои мысли. Дрожащими пальцами она оправила платье.

Не зная, как проникнуть в ворота, она стояла и смотрела на стражу. Король был довольно доступен, и женщины иногда позволяли себе с ним большие вольности. В Страсбурге весёлые девицы ходили к нему прямо в спальню, вытаскивали его оттуда в одной рубашке и заставляли танцевать с ними на улице. Но в Констанце приходилось держать себя иначе. Здесь король должен был показываться во всём блеске своего сана. Он редко выходил без свиты, и у его дверей всегда стояла стража.

У фрау Штейн было несколько планов проникнуть к нему, но все они оказались неосуществимы. Не зная, что делать, она подошла к страже. Но не успела она ещё заговорить с ними, как те осыпали её насмешками.

— Неудобное время вы выбрали, прекрасная особа, — захихикал один. — Приходите вечером, когда будет потемнее.

— Днём! — закричал другой с деланным негодованием. — Какого же вы мнения о его величестве? Вокруг него столько святых прелатов, которые караулят каждый его шаг.

Фрау Штейн густо покраснела и готова была уже дать им сдачи, как вдруг увидела друга короля Эбергарда Виндека, который как раз подходил к воротам. Она знала его давно. Бросившись к нему, она схватила его за рукава, умоляя о помощи. Видя её возбуждённое состояние и боясь какой-нибудь сумасбродной выходки с её стороны, Виндек взял её с собой. Пока они поднимались по прохладной лестнице, она успела рассказать ему всю историю. Движимый жалостью и стараясь, с другой стороны, выгородить себя из этого дела, Виндек оставил её в коридоре в расчёте, что король, выйдя из своих апартаментов, сам встретит её и, таким образом, он, Виндек, окажется в стороне.

Так оно и случилось. Как только фрау Штейн увидела в конце коридора огненную бороду короля, она бросилась вперёд и упала к его ногам.

Сигизмунд вздрогнул и нахмурился. Он