Но когда яркий луч солнца, проникнув сквозь занавески, задернутые заботливым Понго, коснулся молодого человека, он с трудом мог разлепить глаза. Голова казалась странно тяжелой и туманной. Турнемин зевнул, потянулся, ударом ноги отбросил простыню и одеяло и уселся на край кровати, облизывая сухие губы. Восхитительный запах кофе заставил его окончательно открыть глаза.

Возле кровати стоял Понго с чашкой ароматного напитка. Жиль одним глотком, обжигаясь, выпил полную чашку.

— Еще!

Вторую чашку постигла та же участь, после чего молодой человек встал, встряхнулся, словно большая собака, и с радостью заметил, что мебель и стены комнаты наконец приобрели свое обычное очертание.

— Который час? — спросил Турнемин.

— Два часа. Твой одеваться и уходить. Великий самагор Джефферсон присылать человека просить твой приходить к нему быстро-быстро…

— Да, — пробормотал Жиль, — в сицилийской миссии время зря не теряют… Друг мой, приготовь горячую ванну и три ведра холодной воды, а потом еще кофе…

— Все готово! Понго думать, тебе это нужно после почти пустой бутылки рома…

— Как, я не все выпил? — искренне удивился Жиль. — Тогда я прикончу остаток вместе с кофе. Помоги мне, а я тебе расскажу, что приключилось этой ночью.

Не совсем твердой походкой он направился в ванную, лег в горячую воду, намылился, потом встал, и Понго окатил его тремя ведрами холодной воды. Последующее растирание с применением настойки боярышника окончательно вернуло Жилю свежесть и бодрость. А вот настроение Понго значительно ухудшилось после рассказа шевалье. Он долго молчал и, только выйдя из ванной и помогая Жилю одеться, пробубнил:

— Огненный Цветок — погибшая женщина?..

Невозможно. Понго не верит.

— Я тоже не поверил. Даже поехал за ней в Сен-Дени. Но, к сожалению, сомневаться не приходится — это она! Она стала любовницей банкира, снюхалась с каким-то проходимцем, назвавшимся Джобом Керноа. О, Жюдит не продешевила! Видел бы ты ее, Понго, — декольте до пупа, шея, грудь, руки все голые, вокруг свора мужиков с липкими руками и сладенькими глазками.

Говорят даже, что у нее несколько любовников…

— Говорят, говорят… А она? Что она тебе сказать?

— А что она могла сказать? Я не спрашивал у нее объяснений, они были лишними… Я понял только одно: Жюдит меня больше не любит, допускаю, что она меня никогда не любила…

— Почему она тогда хотеть убить королеву?

— Просто из мести. Не надо любить мужчину, чтобы возненавидеть женщину, которую считаешь своей соперницей. Достаточно раненой гордости…

— Может быть, да, может быть, нет… Ты что теперь делать?

— Пойду к господину Джефферсону, раз он ждет меня…

Заканчивая одеваться, Жиль сунул руки в табачного цвета фрак с серебряными пуговицами, поправил перед зеркалом штаны и жилет из светло-желтого кашемира, обулся в короткие сапоги с отворотами, взял шляпу, перчатки и спустился в конюшню. Спокойным шагом Жиль выехал на улицу Бак, пересек Сену по мосту Руаяль и направился к площади Людовика XV, чтобы наиболее короткой дорогой попасть на Елисейские поля.

Стояла прекрасная погода, отдыхающая публика, кто верхом, кто в каретах, а кто и пешком, спешила в сады Тюильри, где наряды женщин спорили с красотой цветов.

В такой день, в «день удачи», как любил говорить Жиль, все получается само собой: солнце светит, птицы поют, улыбка встречает ответную улыбку, и нищий срывает цветок, чтобы воткнуть его в дыру шляпы. Если накануне Париж познал начало мятежа, узнав об ужесточении приговора кардиналу, то сегодня ничто не напоминало об этом.

Легкомысленный парижанин, отдав долг возмущению и поддержав Рогана, спокойно возвратился к своей конторе, жене и удочке.

Солнце, как мы уже говорили, сияло, но, по мере приближения к дому Джефферсона, настроение Жиля заволакивалось тучами. Он чувствовал страшную пустоту в сердце, в сердце, так долго жившем любовью…

С того памятного сентябрьского вечера, когда он выловил из вод Блаве обнаженное тело Жюдит, вся его жизнь, все его время, все его мечты, все надежды были связаны только с ней. Любовь стала смыслом жизни, целью жизни… а что теперь? Все рассыпалось, разрушилось, исчезло по капризу бессовестной женщины, перед Богом и людьми ставшей его женой и тут же нарушившей свой долг.

Возможно, после всех пережитых испытаний Жюдит потеряла рассудок? Страшные события ее свадьбы с Керноа, воздействие Калиостро, больше озабоченного чистотой экспериментов, чем здоровьем медиума, могли нарушить хрупкую психику девушки. Ночью Жиль решил обязательно вернуться к особняку Ришелье, попытаться вновь в него проникнуть, в последний раз испытать непостоянное сердце своей любимой и узнать, осталось ли в Королеве Ночи что-нибудь от прежней Жюдит. Если же нет, если она не захочет разговаривать с ним, придется перевернуть эту страницу жизни и попытаться либо научиться жить не любя, либо достойно встретить смерть…

Входя в знакомый кабинет Джефферсона и кланяясь послу, молодой человек подумал, что с их последней встречи прошла целая вечность. С прошлого вечера ничто не изменилось: все так же кресло стояло у распахнутого окна и запах жасмина и жимолости наполнял комнату… Но от вчерашнего любезного добродушия хозяина ничего не осталось: Джефферсон нервными шагами мерил комнату и мрачным взглядом встретил застывшего на пороге Турнемина.

— Какого черта вам пришло в голову драться с полномочным послом Обеих Сицилий? — спросил он со вздохом, говорившим о его тайных мыслях.

— Инициатором был не я. Не знаю, кто вас информировал, господин министр.

— Поль-Джонс, он приходил прощаться со мной утром. При нем принесли ноту из сицилийской миссии… Адмирал сказал мне, что принц вас действительно вызвал, но своим вызовом лишь опередил намерения большинства мужчин, присутствовавших при учиненном вами скандале.

Поль-Джонс тщетно пытался вас образумить…

— Могу я узнать, — спросил Жиль, намеренно игнорируя слова Джефферсона, — каковы требования, сформулированные неаполитанцами в отношении этого дела? Чего они хотят? Извинения?

— Извинения? Да вы грезите! Эти люди всегда хотят только крови. Они предложили мне выбор: или я сам доставляю им виновного, или передаю его в руки французской полиции.

— Французской полиции? В качестве кого? Я ни в чем не нарушил законов королевства, равно как, впрочем, и законов дуэли. Что не скажешь о моем противнике…

— Я все это знаю, — вздохнул Джефферсон. — Но я также знаю, что они не будут иметь ничего против королевского указа о заточении вас без суда и следствия в один из тюремных замков. Не забывайте, что их королева, Мария-Каролина, — родная сестра Марии-Антуанетты. Она не откажет сестре в такой малости…

— Не думаю. Королева меня знает, а король не позволит меня заточить. Они не выдадут меня…