– Ой, Ванечка, ох, миленький, я, кажется, рожаю! – запричитала вдруг жена. – Беги за повитухой, бабкой Степанидой, я потерплю пока сколько смогу!

Помчался Ваня, Машу с Яшей на братьев оставил. Да сколько тут потерпишь, как припрет? Кричала Марья, охала да ахала, слушали ее братья, кулаки кусали. Наконец Миша и говорит:

– Ну, невестушка родная, хоть я не доктор, а солдат, все же не только штыком колоть и прикладом бить нас учили. Слышу я, что терпежу твоего больше нет.

– Нету, Михал Яковлевич, нету, дорогой, – стонет Марья.

– Тогда всем слушать мою команду! Максимка, брат, на тебя вся надежда. Замотай рожу полотенцем, чтоб никого не заразить, и надо нам с тобой три вещи. Скажи ему, Маруся, где простыня. Где острый ножик. Ну и водки бы найти хоть шкалик…

– Водка есть, – сказал Максим, – у меня заначка.

– Вот простыни, вот нож! – хрипит Маруся.

– Теперь, Максим, бери ведро воды, – командует Мишаня, – беги к пожарищу, нагрей ее на углях! Торопись, братишка, некогда нам тут в бане печь топить.

Убежал Максим.

– Вот что, Машенька! – продолжает Михаил. – Ты баба хоть и молодая, а опыт есть, не первый раз рожаешь. Меня, слепого, надеюсь, не стесняешься. Стели на пол простыню, клади на нее шайку и давай-ка раздевайся ниже пояса! Ложись на простыню, шайку под голову, руками хватайся за ножки скамеек. Легла? Теперь пошире ноги, в коленочках согни! Тужься, матушка, подбородочком на грудь! Сама ведь знаешь, ну!

Он положил свою изуродованную, обожженную газом руку ей на живот.

– А хочешь побыстрее справиться, Мария, поглядывай на меня – страшнее станет.

Прибежал Максим с водкой и горячей водой. Водой Миша руки вымыл, водкой ножичек протер:

– Теперь бери Яшку и ступай с ним, не мешай. Нужен будешь, позову. Да, и Ваньку не пускай, только повитуху.

Вышел Максим с Яковом на руках в предбанник, сел на лавку, качает племянника и слушает, что в бане происходит. А там Миша Маше живот заговаривает:

– Так, так, молодец! Сейчас не тужься, потерпи! Головка появилась… Мелко подыши, носом – вдох, выдох – ртом! Уж извини, моя хорошая, приходится на ощупь. Так, снова тужься! Хорошо, головку покачаем, вот так. И появилось плечико у малого кузнечика… Еще немного! Умница, теперь дыши спокойно! Все, младенчик у меня. Насколько понимаю, девица! Пощекочем! Дышать пока не хочет… Конечно, ротик с носиком слизью забиты, а прочистить нечем… Не пальцем же моим! Придется аккуратненько губами, языком. Не волнуйся, моя золотая, я хоть инвалид, но не заразный. Тьфу! Вот так!

Раздался писк.

– Ну все, Мария, справилась! Железная ты женщина. Вот тебе помощница, отцу утешение, держи! Сейчас пуповину перевяжем – и чик! Где там у нас водка? Ага, тут. Давай уж до конца дело доведем, на тряпицу водочки нальем, оботрем. Теплой водицей омоем. Хорошо бы холодку приложить… Максимка, где там молодой отец?

– Тута я, Миша! – сунулся в баню Ванюша. – Нет повитухи в деревне, роды в селе принимает!

– Бог с ней, сами разберемся!

– Что тут? Как тут?..

– Сбегай, принеси воды студеной, в бутыль налей, жене отдай. Дочка у тебя, братишка! Поздравляем вас с Марией с прибавлением в семье! Верно говорю, Максим Яковлевич?

– Верно, Михал Яковлевич, спаси тебя Господь!

– Разве революционеры в Бога верят? – усмехнулся Михаил.

– Поверишь тут, когда слепой роды принимает, а чахоточный с младенцем нянчится и даже не кашляет… Какая-то сплошная благодать!

– Это еще что! Вот у нас в четырнадцатом при Брусилове, при Николай Николаиче, был в Карпатах случай…

Братья́ с тех пор больше не ссорились, даже помогли Ивану дом построить. Маленький, зато свой. Померли в одну неделю, рядом похоронены. А Ваня с женой дочку Анной[32] назвали, в честь Машиной мамы…»

* * *

Народ на берегу не двигался и наблюдал без звука, ждал, когда по узкому и короткому дощатому трапу, перекинутому с катера, офицер, сержант и четверо солдат перенесут на причал большой металлический ящик. Гроб. Чайки кричали на воде, на берегу и в небе.

Двое, рослый широкоплечий старлей в полевой форме и такой же высокий и жилистый сержант, темнолицый и горбоносый, как индеец, первыми сошли на мостки и приняли на руки ящик за один торец. Четверо солдатиков, ростом пониже и с автоматами через спину, с трудом удерживая другой торец, поставили его на трап и отошли в стороны. Из-за их спин появился Митя – с непокрытой головой, красными глазами и стертыми до ожогов скулами. Он наклонился и жестоким напряжением спины приподнял свой торец до пояса. «Не доверяет пацанам… Спину сорвет!» – кольнуло Волдыря.

Втроем они перешли на причал, тяжко поставили на него ящик, и Митя сделал шаг назад. Остальные солдаты спустились по трапу и заняли свои места вдоль гроба. Окошечко в его головах точно по периметру было закрыто темной, почти в цвет металла, фанерной пластинкой. «Сами придумали, молодцы!» – за вихрем других мыслей промелькнула и эта, нелепая, в голове Сливы.

Едва только солдаты замерли, как офицер тихо, но четко скомандовал: «На пле-чо́!» Все шестеро одновременно подняли за ручки гроб на плечи. «Шагом марш!» – еще тише и резче, словно со скрытой угрозой, приказал он, и двухсоткилограммовый груз двинулся к дому. Народ качнулся следом за ним.

Манюня поставила в избе две лавки друг напротив друга, а между ними установила табуретки, и потные от напряжения солдаты опустили на них гроб. «На выход!» – сквозь зубы сказал старлей и снял фанерную пластинку с окошка гроба. Поправляя автоматы за плечами, солдаты вышли во двор. Офицер с сержантом остались стоять в изголовье траурным караулом.

Старший Митин сын, Фёдор, еще больше, чем Стёпка, похожий на мать, первым подошел к гробу, взглянул в окошко, закусил губы и отправился в комнату Веры. За ним вошел Митя, потом Манюня с невестой Фёдора, невысокой испуганной девушкой в темном, а за ними, почти закрыв глаза, Люба. Она склонилась над окошком, и ей стало невмоготу. Качнуло. Митя обхватил ее за плечи, посадил на лавку рядом с собой и спрятал ее лицо у себя на груди. Манюня подала ему чашку с каплями. Он заставил жену пригубить и вытер ее губы ладонью. Люба судорожно выдохнула и замерла. В полной тишине прошло несколько секунд.

– Нужен нам поп? – наконец сипло прошептал Митя в самое ухо Любе.

Она еле заметно кивнула.

– Ладно…

Дверь в комнату Веры открылась, и появился Фёдор. Обнимая, он вывел сестру, бледную, с опухшими веками, и посадил рядом с отцом, а сам сел возле матери. Вера была в домашней одежде, с черным ободком в волосах.

Затем в тишине уселась родня. Соседи и молодежь ждали в кухне и в сенях. Слива, стоя в глубине двора рядом с отцом Ионой и солдатами, среди малознакомых или вовсе незнакомых людей, искал глазами подевавшегося куда-то Волдыря. Тот появился неожиданно и так же неожиданно выглядел. На нем был приличный черный костюм – отглаженные брюки и пиджак, а под пиджаком светлая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Седую голову покрывал старомодный серый картуз, а на ноги были надеты такие же старомодные коричневые штиблеты. «В гроб костюм», – решил Слива.