— А ты перестань строить планы на будущее, Джулия. Не стоит «склеивать разбитые горшки» — нужно просто жить, жить настоящим, хотя оно никогда не бывает таким, каким мы его задумывали. Одно могу тебе сказать: жизнь пролетает с ужасающей быстротой. И потому нечего сидеть тут, со мной, в этом номере, — уходи, спеши туда, по дороге своих воспоминаний! Ты хотела прояснить ситуацию, так не медли. Ты уехала отсюда двадцать лет назад — постарайся же наверстать эти годы, пока еще не поздно. Сегодня вечером Томас находится в том же городе, что и ты, — не важно, видел он тебя или нет. Вы дышите одним воздухом. Ты знаешь, что он здесь, так близко к тебе, как никогда уже не будет. Так иди же на улицу, заглядывай в каждое освещенное окно и слушай, что говорит твое сердце, когда тебе чудится силуэт Томаса за какой-нибудь занавеской; если ты поймешь, что это и вправду он, выкрикни его имя, и он услышит тебя, и выйдет к тебе — или не выйдет, признается в любви — или прогонит с глаз долой, но, по крайней мере, ты будешь точно знать, на каком ты свете.

И Энтони попросил Джулию оставить его одного. Она подошла к отцу, и он сокрушенно произнес, пытаясь улыбнуться:

— Я очень сожалею, что напугал тебя там, в баре, мне не следовало бы…

— Но ты же не притворялся, тебе действительно было плохо.

— Думаешь, я не горевал, когда твоя мать начала терять рассудок? Тебе было плохо без нее, но разве мне было легче? Я прожил рядом с ней целых четыре года, и все это время она даже не помнила, кто я такой. А теперь беги, это твоя последняя ночь в Берлине!

* * *

Джулия спустилась в свой номер и прилегла. Телевизионные программы не представляли никакого интереса, глянцевые журналы, разложенные на низком столике, все были на немецком. Наконец она встала с постели и решила выйти на улицу. К чему сидеть в четырех стенах, если эти последние часы в Берлине можно побродить по городу, подышать мягким вечерним воздухом. Она открыла чемодан в поисках свитера, и ее рука нащупала в глубине, среди вещей, голубой конверт, спрятанный когда-то давно между страницами учебника истории, стоявшего на полке в ее детской комнате. Взглянув на исписанный листок, она сунула письмо в карман.

Перед тем как выйти из отеля, она поднялась на верхний этаж и постучала в дверь номера-люкс, где отдыхал отец.

— Ты что-то забыла? — спросил Энтони, открыв ей.

Джулия не ответила.

— Не знаю, куда ты собралась, лучше не говори мне, только не забудь, что завтра я буду ждать тебя в холле в восемь утра. Я уже заказал машину. Мы непременно должны успеть на этот самолет — тебе нужно доставить меня в Нью-Йорк.

— Как ты думаешь, люди когда-нибудь перестанут страдать от любви? — спросила Джулия, стоя на пороге.

— Если тебе повезет, никогда!

— Ну, значит, настал мой черед просить у тебя прощения — я должна была поделиться этим с тобой раньше. Оно адресовано мне, и я хотела его сохранить для себя одной, но там кое-что касается и тебя тоже.

— О чем ты говоришь?

— О последнем мамином письме. Она протянула отцу конверт и ушла. Энтони проводил Джулию взглядом. Затем посмотрел на конверт, который она ему вручила, и тотчас узнал почерк своей жены; поникнув, он с глубоким вздохом сел в кресло и начал читать.

«Джулия,

Ты входишь в эту комнату, и твой силуэт четко вырисовывается в полоске света, который впускает приоткрытая тобой дверь. Я слышу твои шаги, они приближаются. Я хорошо знаю черты твоего лица; иногда мне приходится долго вспоминать твое имя, но зато я помню твой запах, такой знакомый; я помню его, потому что мне он приятен. Только это благоухание и заглушает гнетущую тревогу, что держит меня в тисках день за днем, день за днем… Наверное, ты и есть та молодая девушка, которая часто приходит с наступлением вечера; значит, когда ты приближаешься к моей кровати, вечер уже близко. Твои слова звучат нежно и более мягко, чем слова мужчины, который приходит в полдень. Он говорит, что любит меня, и я ему тоже верю, потому что чувствую, что он желает мне добра. Зато у него такие мягкие движения; иногда он встает и отходит к другому свету, который падает на деревья за окном; иногда он припадает к стеклу головой и плачет от горя, которого я не понимаю. Он называет меня именем, которое мне тоже неизвестно, но я каждый раз откликаюсь, чтобы его порадовать. Хочу тебе признаться: когда он зовет меня этим именем, я улыбаюсь в ответ, и мне кажется, что ему как будто становится легче. А еще я улыбаюсь ему в благодарность за то, что он меня кормил.

Ты присела рядом со мной, на краешек кровати, твои тоненькие пальчики гладят мой лоб. И я больше не боюсь. Ты все время зовешь меня, и я читаю в твоем взгляде, что тебе тоже хочется, чтобы я назвала тебя по имени. В твоих глазах больше нет печали, поэтому мне и приятно, когда ты приходишь. Потом твои пальцы спускаются чуть ниже, и я закрываю глаза. Твоя кожа пахнет моим детством — или, может, твоим? Ты моя дочка, ты моя любовь, сейчас я это знаю и буду помнить еще несколько секунд. Как много мне нужно сказать тебе за эти короткие мгновения! Сердечко мое, я хочу, чтобы ты смеялась, чтобы ты побежала к своему отцу и велела ему больше не плакать, прячась у окна; скажи ему, что я иногда его узнаю, что я знаю, кто он, что я помню, как мы друг друга любили; скажи, что я люблю его снова каждый раз, как он меня навещает.

Доброй ночи, любимая моя девочка, я здесь, и я жду.

Твоя мама».

Кнапп ждал их в холле. Томас позвонил ему прямо из аэропорта, чтобы сообщить о приезде. Поздоровавшись с Мариной и обняв друга, он повел обоих в свой кабинет.

— Очень хорошо, что надумала приехать, — сказал он Марине, — ты можешь меня здорово выручить. Сегодня вечером ваш премьер-министр пожалует с визитом в Берлин, а журналистка, которая должна была освещать это событие и торжественный прием в его честь после официальной встречи, заболела. В завтрашнем выпуске газеты мы оставили для этого три колонки; давай-ка быстренько переоденься и беги туда. Текст мне нужен к двум часам ночи, чтобы я успел отдать его на корректуру, а потом в типографию до трех часов. Очень сожалею, что нарушаю ваши планы на этот вечер, если они у вас были, но дело срочное, а газета — превыше всего!

Марина встала, попрощалась с Кнаппом, чмокнула Томаса в лоб и шепнула ему на ухо, перед тем как исчезнуть:

— Arrivederci, дурачок!

Томас извинился перед Кнаппом и догнал ее в коридоре:

— Слушай, ты вовсе не обязана стоять перед ним на задних лапках! Мы же собирались поужинать вдвоем!

— А ты разве не стоишь перед ним на задних лапках? Вспомни, в котором часу вылетает твой самолет на Могадишо? Томас, ты же сам тысячу раз говорил мне: работа прежде всего, разве не так? Завтра тебя уже здесь не будет, и кто знает, когда ты вернешься. Так что заботься о себе. Если судьба окажется к нам благосклонна, наши жизни в конце концов где-то пересекутся.