— Мусор, — прошептала я, повторяя за Габриелем.

Я потянулась было за сотовым, но тут тишину ночи нарушил стук винтов полицейского вертолета, который начал кружить в темноте.

Я вытащила пистолет и пошла по аллее. Когда я дошла до контейнера, оттуда выскочили несколько жуков размером с мышь и нырнули в канализацию. В радиусе полутора метров в воздухе висел тошнотворный запах гниющего мусора. Я слышала, как внутри сотни крошечных лапок шуршат по бумажкам и стенкам бака Подняв пистолет, я потянулась к пластиковой крышке, неплотно закрывавшей мусорку. Я приподняла ее, и тут же что-то побежало по кончикам пальцев. Я рывком открыла крышку и наставила пистолет. Полчище мух пронеслось мимо моего лица, и поднялась волна зловония. Я, не выдержав, сделала шаг назад.

Казалось, что дно контейнера двигается, поскольку сотни тараканов сновали туда-сюда, ища себе пропитание в упаковках из-под обедов, промокших коробках из-под пиццы и пустых банках из-под газировки.

Тело стояло на коленях, чуть накренившись вперед. Руки связаны за спиной серебристым скотчем чуть повыше локтя. Огромная рана зияла на шее, демонстрируя сухожилия, мускулы и позвонки, которыми когда-то крепилась к телу отрубленная голова жертвы. Указательный палец на правой руке отсутствовал. На дне контейнера практически не было крови, значит, несчастного убили где-то в другом месте, а потом уже привезли сюда. Я узнала голубую футболку и джинсы Филиппа. Через живой ковер насекомых я видела, что его ноги босы. Ну да, ведь Габриель вытащил Филиппа через окошко уже без ботинок.

Я отошла и посмотрела на улицу. Надежда, что я спасу Лэйси, за которую я так отчаянно цеплялась, растаяла в одно мгновение. Я сунула пистолет в кобуру и снова набрала Гаррисона.

— Совершено преступление, — сообщила я раньше, чем он смог хоть что-то сказать. — Филипп мертв.

Я повесила трубку и пошла к машине, но остановилась, не пройдя и трех метров. Господи. Передо мной возникла картинка, словно первый тусклый свет восходящего солнца постепенно стирал остатки ночи. Я оглянулась и посмотрела на контейнер. Разве такое возможно? Нет, я не могу ошибаться. Я слишком хороший полицейский.

Я вернулась и снова заглянула внутрь, изучая серебристый скотч на руках жертвы. Этого не может быть. Но я права. Темное эхо испытанного ранее ужаса поднялось в памяти, словно приглушенный крик. Я уже видела это раньше.

Гаррисон подошел к контейнеру осторожной походкой человека страдающего боязнью высоты, которого заставляют приблизиться к краю обрыва. Подойдя на достаточно близкое расстояние, он слегка наклонился вперед и уставился на работу Габриеля с кровожадным любопытством, как зритель, рассматривающий страшную сцену на полотне Иеронима Босха.

Зрелище человеческого тела с отрубленной головой казалось нереальным. Я всегда считала, что существует некий защитный механизм, который мы с давних времен носим в себе и который отвращает нас от нанесения увечий, что некогда являлось чуть ли не ежедневным занятием.

— Я никогда не видел… — начал Гаррисон, но не закончил, а потом тихо добавил: — Как будто ненастоящее…

— Когда у тела нет глаз и головы, то у нас с ним мало общего, а то, что осталось, напоминает пустую комнату, в которой много лет никто не жил, — сказала я.

Я заметила, как глаза Гаррисона скользнули вдоль рук Филиппа к его ладоням, одна из которых все еще была сжата в кулак, как будто боль была настолько велика, что рука отказывалась разжаться и выпустить ее.

— Кроме рук, — сказал Гаррисон. — Руки все еще такие же, как у нас.

Он прав. После взгляда следующее, что дает ощущение жизни, — это прикосновение. От мягких пальчиков младенца до морщинистой и тонкой, как папиросная бумага, кожи бабушкиной руки. Руками мы держим, дотрагиваемся, творим и даже разрушаем. И когда наш голос дрожит или слов недостаточно, мы говорим руками.

Гаррисон отвернулся и посмотрел на меня, слегка прищурившись:

— Вы увидели нечто особенное?

— Посмотри, как связаны руки выше локтя.

Он снова взглянул на серебристый скотч, прижимающий руки практически вплотную.

— И что?

Гаррисон еще несколько секунд изучал тело, а потом повернулся, поняв, что я имею в виду что-то другое.

— Это что-то для вас значит, да?

Я кивнула.

— Думаю, это значит, что Габриель допустил свою первую ошибку.

Он покачал головой:

— Не понимаю.

— Полтора года назад мы обнаружили тело бездомного в овраге у подножия холмов. Мы так и не смогли установить личность убитого, так что по делу он проходил как Неизвестный.

— Вы думаете, есть какая-то связь?

— Он стоял на коленях с перерезанным горлом, руки точно так же связаны скотчем. И эта деталь была непонятна. Зачем вообще убивать бродягу? Но не было никаких привязок к другим делам.

Гаррисон задумался, словно пытался перекинуть мост от одной смерти к другой через реку шириной почти в два года, а потом покачал головой.

— Если верить Филиппу, Габриель приехал в страну только пару недель назад.

— Но он исчез из Франции два года назад.

— Вы полагаете, что Филипп ошибся.

— Или солгал, или же Габриель солгал ему.

— Только по тому, как связаны руки.

Я снова посмотрела на тело в мусорном контейнере.

— Я расследовала около двухсот убийств, примерно в двадцати случаях жертве связывали руки, но во всех случаях, кроме одного, — на запястьях.

— Во всех, кроме двух.

Я кивнула.

— Два из двухсот — это не просто совпадение. Клянусь своим значком, это Габриель убил того бродягу.

Я отвернулась от мусорного контейнера и посмотрела на мигалки патрульных машин, подъезжающих к школе. И тут ужасная правда моей жизни стукнула меня в грудь так, что сердце екнуло. Сколько ночей я простояла на влажном асфальте, прочесывая места преступления. Сколько раз я упустила возможность пообщаться с дочерью, взамен этого перебирая последние минуты жизни жены, избитой до смерти пьяным мужем? Или десятилетней девочки с раздробленным черепом, погибшей из-за того, что у какого-то бандита извращенные понятия об уважении? Кто может сознательно выбрать такое? Какая мать предпочтет разбираться в убийстве вместо того, чтобы поцеловать дочку перед сном?

— Ненавижу это, — беззвучно сказала я.

Повернувшись, я поняла, что Гаррисон смотрит на меня и явно хочет что-то спросить.

— Как это поможет нам?

Я снова вернулась в настоящее.

— Серийные убийцы не могут просто отключить свою потребность убивать. Они без этого жить не могут, для них это способ самоопределения. Габриель в силу своего тщеславия не может позволить убийству бродяги остаться непризнанным. Скотч, особым образом закрепленный на руках, — это своего рода манифест: «Авторские права принадлежат мне».