Как у Бунакова, так и у Авксентьева было множество поклонников и особенно поклонниц, но между ними не было соревнования. Слушатели любили и того и другого и с одинаковым наслаждением их обоих слушали. Выступал Авксентьев под фамилией Солнцев (очень к нему подходившей), а слушатели и слушательницы – от последних успех зависел, быть может, еще больше, чем от первых, – дали ему кличку Жорес. Он был очень популярен среди рабочих на Путиловском, Обуховском, Семянниковском, Невском судостроительном заводах – этих цитаделях русской революции уже в то время.

Кроме Лассаля и Жореса, был у нас тогда в партии еще один замечательный оратор – Бенедикт Александрович Мякотин, позднее из нашей партии ушедший в новую партию, образовавшуюся в 1906 году – Народно-социалистическую.

У него тогда в Петербурге тоже была большая слава – он тоже был хорош собою: высокого роста, с голубыми глазами, с мягкой и вольной речью. Особенный успех он имел среди интеллигенции. Всюду на собраниях, где они выступали, они срывали бурю аплодисментов, и почти всегда собрание принимало предложенную ими резолюцию. Помню, при мне как-то один социал-демократ с негодованием рассказывал своему приятелю: «Почти все собрание было на нашей стороне, и мы думали, что будет принята наша резолюция, но тут один за другим выступили эти три эсера – Лассаль, Жорес и этот третий, похожий на протопопа Аввакума (Мякотин), кто же может устоять против таких трех апостолов? В конце концов, конечно, приняли их резолюцию»…

Октябрьские события застали Авксентьева на Волге: по поручению партии он объезжал со своими докладами провинцию. Это, как и у Бунакова, было почти триумфальное шествие. Всюду ему устраивали огромные собрания и митинги. Администрация не знала, как вести себя. В одном городе доклад Авксентьева был устроен в городском театре, причем билеты всюду открыто продавались, в другом – даже в Городской думе. На одном из докладов присутствовал местный вице-губернатор и просидел весь вечер, в то время как «товарищ Солнцев» с цитатами из Платона, Канта и Ницше громил правительство. Вернуться Авксентьеву удалось лишь после того, как прекратилась октябрьская забастовка, то есть незадолго до моего приезда. Он с увлечением и со смехом рассказывал о своих провинциальных успехах.

Когда в Петербурге был образован Совет рабочих депутатов, Авксентьеву товарищи предложили войти представителем от партии социалистов-революционеров в Исполнительный комитет Совета, куда, согласно конституции Совета, входили по три представителя от каждой из трех революционных партий: от социалистов-революционеров, от меньшевиков социал-демократов и от большевиков социал-демократов.

На одном из заседаний Совета рабочих депутатов я присутствовал. Это было, хорошо помню, 29 октября в помещении так называемого Соляного Городка. Большая и длинная зала вся была полна народа – преимущественно рабочими, но в толпе я увидал и многих знакомых из революционных организаций, которых я встречал не только в Петербурге, но даже в Женеве.

Председательствовал Хрусталев-Носарь, выдвинувшийся в эти дни социал-демократ меньшевик, до тех пор почти никому не известный. Выступали с докладами с мест, от разных петербургских заводов. Главной темой был вопрос об организации самообороны и защиты от все выше и выше поднимавшей тогда голову черной сотни и погромщиков. Один за другим рабочие занимали кафедру и сообщали, какие меры принимались на местах. Шло, оказывается, тогда поголовное вооружение.

Помню, какой энтузиазм вызвал один рабочий, вытащивший из-за пазухи огромный блестящий нож и заявивший, что у них на заводе все рабочие выковали себе сами оружие для защиты от полиции и погромщиков (как известно, это оружие – ножи против пулеметов и шестидюймовых пушек! – не спасло революции от разгрома).

Около председателя за тем же столом сидел Исполнительный комитет – там среди остальных я увидел и Авксентьева. Именно на этом собрании выступил тогда при мне и Троцкий. Я знал его уже давно по загранице. Он был замечательным оратором, но в то время как Авксентьев, Фондаминский и Мякотин в своих выступлениях завоевывали сердца слушателей и вызывали к себе симпатии, Троцкий действовал своими отточенными чеканными фразами, язвительностью и находчивостью.

Он апеллировал не к сердцу, а к ненависти и к разуму. Скрестить с ним шпаги было очень опасно, он мог своей едкостью растереть противника в порошок. Мы, его идейные противники, его терпеть не могли, нам все в нем казалось ходульным, театральным и напыщенным, но считали его очень опасным – в полемике он был неотразим.

Тогда он был еще меньшевиком. Среди докладов председательствовавший Хрусталев вдруг заявил: «Товарищи, среди нас присутствует прибывшая из-за границы известная Вера Засулич. С приветственной речью от имени Российской социал-демократической рабочей партии сейчас выступит товарищ Яновский». (Вера Засулич в 1878 году стреляла в петербургского градоначальника Трепова, родственника теперешнего Трепова, мстя за тюремные истязания; позднее она была одним из основателей социал-демократической партии.)

По адресу Веры Засулич раздались бешеные аплодисменты. На трибуну вошел Троцкий, которого я теперь едва узнал. За границей я видел Троцкого с огромной шевелюрой пышных волос, в дерзком пенсне; почему-то в то время все революционеры ходили с длинными волосами, зачесанными назад, как художники, это было чем-то вроде обязательной формы; революционера можно было узнать издали. Но вышедший теперь на трибуну человек совсем не походил на революционера.

Он был в очках, с маленькими усиками, гладко прилизанными волосами. И только когда он начал говорить, я узнал в нем Троцкого. Он приехал из Финляндии в разгар октябрьских событий, прожив последние два года, после побега из ссылки, за границей. Чтобы не быть узнанным, он остриг волосы и изменил свою внешность. Теперь он жил в Петербурге под фамилией Яновский. Перед тем как говорить, Троцкий вынул из кармана платок и стал нервно обтирать им лицо, говоря: «Товарищи, я слишком волнуюсь…» – очевидно, от того, что на его долю выпала такая честь: приветствовать Веру Засулич! И затем произнес блестящую речь, которая, мне показалось, была им уже приготовлена. Все его выступление показалось мне театральным, и я был уверен, что он нисколько не волновался… Впрочем, когда кого-нибудь ненавидишь, несправедливым быть очень легко.

Тучи между тем собирались.

Вслед за изданием манифеста, в том же самом октябре, на протяжении двух-трех недель произошли в разных местах России черносотенные погромы, однородные по программе и методам,