В день моего приезда в Гитарамскую тюрьму толпа из 6424 заключенных образовывала непроницаемый на вид монолит, и мне приходилось проделывать каждый шаг с особой осторожностью. Было трудно понять, как эти люди скроены — какие конечности принадлежат какому телу или почему кажется, что голова растет прямо из трех ног без всякого туловища между ними. Многие конечности были сильно распухшими. Тела — одеты в лохмотья.

Однако выражения лиц не соответствовали тому дискомфорту, в котором пребывали тела. В них была ясность, сдержанность и открытость выражения, которые делали людей внутри тюрьмы почти неотличимыми от тех, что были снаружи. Разумеется, то там, то сям я ловил электрический блеск безумных глаз или неприятный косой взгляд, пугающий своей жестокостью. Но, с усилием продвигаясь сквозь толпу, я видел и обычные доброжелательные улыбки, слышал приветственные возгласы, пожимал протянутые руки. В детской камере 63 мальчика в возрасте от 7 до 16 лет сидели кругами на полу лицом к классной доске, у которой вел урок пожилой заключенный — школьный учитель по профессии. Они выглядели точно так же, как школьники в любом ином месте. Я спросил одного из них, почему он оказался в тюрьме. «Они говорят, что я убивал, — ответил он. — А я не убивал». Другие дети давали такой же ответ — опустив глаза, уклончиво, так же неубедительно, как обычные школьники в любом ином месте.

Официальная арестная процедура в Руанде соблюдалась редко, и порой достаточно было, чтобы кто-то указал пальцем и сказал: «Геноцид!» Но, по словам Люка Коте, адвоката из Монреаля, который заведовал ооновским правозащитным офисом в Бутаре, «большинство арестов были основаны на тех или иных уликах, и нередко таких улик было хоть отбавляй». Это означало, что, хотя с технической точки зрения аресты могли быть некорректными, это не обязательно свидетельствовало об их произвольности. И даже если процедуре следовали до последней буквы, было не очень понятно, на что это влияет, поскольку руандийские суды были закрыты, и за более чем 2,5 года никто не был привлечен к суду.

Правительство относило юридический паралич страны на счет отсутствия финансовых и человеческих ресурсов. Полицейских инспекторов, ответственных за сбор досье на обвиняемых, постоянно рекрутировали и обучали, но, несмотря на это, большинство из них оставались дилетантами, у которых на руках оказывались сотни сложных дел при отсутствии транспорта и вспомогательного персонала, а нередко на них еще и сыпались угрозы со стороны как обвинителей, так и обвиняемых. Руанда просила у иностранных благотворителей велосипеды, мотоциклы, карандаши и ручки, но на эти предметы первой необходимости международное сообщество было куда скупее, чем на выражения «обеспокоенности», которых было явно недостаточно, чтобы защитить права обвиняемых.

* * *

НИКТО НИКОГДА НЕ ГОВОРИЛ ВСЕРЬЕЗ О ПРОВЕДЕНИИ В РУАНДЕ ДЕСЯТКОВ ТЫСЯЧ СУДОВ ПО ОБВИНЕНИЯМ В УБИЙСТВЕ. Западные юристы-эксперты любили замечать, что даже переполненные адвокатами Соединенные Штаты не смогли бы справедливо и быстро разобраться с руандийским изобилием судебных дел.

— Физически невозможно судить всех тех, кто участвовал в массовых убийствах, да и с политической точки зрения от этого никакого толку, пусть это и справедливо, — говорил мне Тито Рутеремара из РПФ. — Это был настоящий геноцид, и единственный правильный ответ на него — настоящее правосудие. Но в Руанде существует смертный приговор, и… ну, это означало бы еще большее число убийств.

Иными словами, настоящий геноцид и настоящее правосудие несовместимы. Новые лидеры Руанды пытались понять, как им действовать в связи с этой проблемой, описывая геноцид как преступление, совершенное «мозгами» — хозяевами и «телами» — рабами. Ни тех ни других нельзя было рассматривать как невинных, но если это преступление было политическим, а правосудие должно было служить политическому благу, то наказанию следовало провести черту между криминальным «мозгом» и криминальным «телом».

— С теми, что были вдохновителями геноцида, все ясно, — говорил мне генерал Кагаме. — Они должны непосредственно предстать перед правосудием. Меня не так беспокоят обычные крестьяне, которые взяли мачете и пошли резать людей на куски, точно животных.

Он пояснил, что «давным-давно» руандийское правосудие вершилось на деревенских сходах, где предпочитаемым видом наказания были штрафы.

— Парень, который совершил преступление, мог отдать выкуп солью или чем-то другим, и после этого люди примирялись, — рассказывал Кагаме.

Соль за спонсированное государством массовое убийство?! Деревенское правосудие в том виде, каким схематично обрисовал его Кагаме, казалось безнадежно неадекватным ситуации. Но, как объяснил юрист Франсуа-Ксавье Нкурунзиза, «когда разговариваешь с нашими крестьянами о правосудии, главная идея — это компенсация. СКОТОВОД ИЛИ ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ, КОТОРЫЙ ЛИШИЛСЯ ВСЕЙ СВОЕЙ СЕМЬИ, ЛИШИЛСЯ И ВСЕЙ СВОЕЙ СИСТЕМЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОДДЕРЖКИ. МОЖНО УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ВЕРШИЛ ГЕНОЦИД, НО ЭТО НЕ КОМПЕНСАЦИЯ — ЭТО ТОЛЬКО СТРАХ И ГНЕВ. Вот как мыслят наши крестьяне». Проблема, как намекнул Кагаме, говоря о соли, заключалась в том, что после геноцида компенсация могла быть в лучшем случае символической.

Правительство обсуждало вариант облегчения бремени, ложащегося на суды, ранжированием степеней преступности génocidaires, в соответствии с которым менее виновные приговаривались бы к общественным работам или прохождению программ перевоспитания. С политической точки зрения РПФ был больше озабочен тем, что в послевоенной Германии называли «денацификацией», чем привлечением к ответственности каждого из тех, кто совершил во время геноцида какое-либо преступление.

— На самом деле мы пытаемся понять, как «снять с крючка» как можно большее число обычных людей, — объяснял Джеральд Гахима, политрук РПФ, который стал заместителем министра юстиции. — Но ведь это не правосудие, верно? Это не то правосудие, которое обеспечивает закон. Это не то правосудие, которого хочет большинство людей. Это всего лишь оптимальное правосудие, которое мы можем вершить при данных обстоятельствах.

Но если виновных никак нельзя справедливо наказать, а выжившим невозможно дать полную компенсацию, то и прощение РПФ рассматривал как невозможное — если только участники геноцида хотя бы признают, что поступали неправильно. Со временем стремление к правосудию в значительной мере стало стремлением к раскаянию. Если некогда министры и парламентарии проповедовали как гражданскую добродетель убийство ближних, то члены нового правительства теперь ездили по стране, чтобы проповедовать евангелие примирения путем принятия ответственности.

Любимым средством информации для этого нового проповедничества стали церемонии массовых перезахоронений жертв геноцида. Я присутствовал на таком перезахоронении летом 1995 г., на вершине холма посреди роскошных, подернутых легкой дымкой чайных плантаций в Гисеньи. На этом фоне поразительной умиротворенности пласты дерна с молодой травой отвалили в сторону, обнажив массовую могилу. Изломанные тела из нее эксгумировали и выложили в ряд на длинных козлах. По распоряжению деревенских лидеров местные крестьяне подходили к ним, чтобы смотреть на трупы и ощущать запах смерти. Приехал президент Бизимунгу с пятью-шестью министрами и множеством других чиновников. Солдаты раздали деревенским жителям прозрачные пластиковые перчатки и приставили их к работе — укладывать фрагменты тел в гробы и заворачивать остальное в зеленые пластиковые полотнища. Были речи и молитвы. Один солдат объяснил мне, что президент в своей речи задал крестьянам вопрос, где они были, когда этих людей убивали в их деревне, и призвал их совершить покаяние. Затем мертвых поместили в новые братские могилы и снова засыпали землей.