— И я порой спрашиваю себя: имеет ли мое присутствие здесь хоть какое-то значение? — размышлял он вслух. — Построить новую Руанду… Я постоянно мечтаю. Я мечтаю создать теорию этой истории насилия. Я мечтаю положить ей конец.

Возле окраин Кигали мы повернули на красноземный проселок, который сужался и уходил вниз между высокими изгородями из тростника, окружавшими скромные домики. Синие металлические ворота, ведущие к дому его погибшей сестры, стояли распахнутые настежь. Семейство скваттеров[18] — тутси, только что возвратившиеся из Бурунди, — сидели в гостиной, играя в «скрэббл». Эдмон проигнорировал их. Он повел меня вокруг дома к загородке из высохших банановых пальм. Там были вырыты две ямы в земле, примерно в футе друг от друга, около трех футов в диаметре[19] — аккуратные, глубокие, выкопанные машиной колодцы. Эдмон ухватился за куст, наклонился над ямами и сказал:

— Берцовые кости видно.

Я последовал его примеру — и увидел эти кости.

— Четырнадцать метров глубины, — проговорил Эдмон. Он рассказал мне, что его зять был фанатично религиозным человеком, и 12 апреля 1994 г., когда интерахамве задержали его на блокпосте дальше по улице и стали принуждать отвести их к его дому, он упросил убийц дать ему помолиться. Зять Эдмона молился полчаса. Потом сказал ополченцам, что не хочет, чтобы его родным отсекали конечности, и тогда они предложили ему сбросить своих детей в выгребные ямы живыми, и он это сделал. А потом сверху на них сбросили сестру Эдмона и ее мужа.

Эдмон вынул из пластикового пакета камеру и сделал несколько фотографий ям в земле.

— Люди приезжают в Руанду и говорят о примирении, — сказал он. — Это оскорбительно! Представьте, как вы стали бы говорить о примирении евреям в 1946 году. Может быть, потом, очень нескоро, оно придет, но это личное дело каждого.

Скваттеры вышли из дома. Они стояли кучкой недалеко от нас, и когда поняли, о чем Эдмон говорит, зашмыгали носами.

На обратном пути в город я спросил Эдмона, знает ли он людей, живущих в доме сестры.

— Нет, — ответил он. — Когда я вижу людей, живущих в доме, который им не принадлежит, в то время, когда повсюду полно выживших, лишившихся своих домов, я думаю, что это жалкие люди. Я не хочу иметь с ними ничего общего. Я могу думать только о людях, которых я потерял.

Он напомнил мне, что один из его братьев был убит — так же как сестра и ее семья. Потом сказал, что знает убийцу брата и что порой он видит этого человека в Кигали.

— Мне хотелось бы с ним поговорить, — говорил Эдмон. — Я хочу, чтобы он объяснил мне, что это было, как он мог сделать такое. Моя выжившая сестра предлагала: «Давай донесем на него». Я видел, что происходит — целая волна арестов, — и сказал: «ЧТО ТОЛКУ ОТ ТЮРЬМЫ, ЕСЛИ ОН НЕ ПОЧУВСТВУЕТ ТОГО, ЧТО ЧУВСТВУЮ Я? ПУСТЬ ЖИВЕТ В СТРАХЕ». КОГДА ПРИДЕТ ВРЕМЯ, Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ПОНЯЛ: Я НЕ ТРЕБУЮ ЕГО АРЕСТА, НО ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ВСЮ ЖИЗНЬ ЖИЛ С ТЕМ, ЧТО СДЕЛАЛ. Я ТРЕБУЮ, ЧТОБЫ ОН ДУМАЛ ОБ ЭТОМ ДО КОНЦА СВОИХ ДНЕЙ. Это своего рода психологическая пытка.

Эдмон думал о себе как о руандийце — он отождествлялся со своим народом, — но после геноцида утратил эти узы. Теперь, чтобы показать себя «сторожем брата своего», он хотел пометить убийцу брата меткой Каина. Я не мог не думать о том, какого процветания достиг Каин после убийства брата: он основал первый на земле город, и, хотя нам не очень нравится об этом говорить, все мы — его потомки.

Одной из немногих вещей, которые спасавшиеся бегством вандалы «Власти хуту» оставили в пригодном к использованию состоянии, была центральная система руандийских тюрем — 13 краснокирпичных зданий-укреплений, в которых могли содержаться общим счетом 12 тысяч заключенных. Во время геноцида ворота были открыты, чтобы осужденных можно было приставлять к работе — убивать и собирать трупы. Но камеры недолго стояли пустыми. К АПРЕЛЮ 1995 Г., ЧЕРЕЗ ГОД ПОСЛЕ УБИЙСТВ, ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ 33 ТЫСЯЧИ МУЖЧИН, ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ БЫЛИ АРЕСТОВАНЫ ПО ОБВИНЕНИЯМ В УЧАСТИИ В ГЕНОЦИДЕ. В КОНЦЕ ТОГО ГОДА ИХ ЧИСЛО ВОЗРОСЛО ДО 60 ТЫСЯЧ. Некоторые тюрьмы были расширены, построены новые, и сотни более мелких общественных каталажек были забиты до отказа, но и это дополнительное пространство по-прежнему не могло угнаться за спросом. К концу 1997 г. как минимум 125 тысяч хуту, обвиненных в преступлениях геноцида, стали заключенными в Руанде.

По периметру руандийских тюрем обычно стояло по нескольку солдат, но внутри охраны не было. И заключенные, и солдаты считали, что так им безопаснее. Однако страх и нежелание правительства посылать людей внутрь тюрем не распространялись на иностранных гостей, и мне всегда разрешали брать с собой камеру. Это меня озадачивало. Руандийские тюрьмы не могли похвастаться лестной прессой. Их в большинстве своем рассматривали как катастрофу в смысле прав человека.

Хотя всех плотно набитых в камеры заключенных обвиняли в чудовищном насилии, они, как правило, были людьми спокойными и не нарушали порядок; драки между ними, как говорили, случались редко, а об убийствах и вовсе не слыхивали. Они сердечно приветствовали посетителей, часто улыбками и рукой, протянутой для рукопожатия. В женской тюрьме в Кигали я увидел 340 женщин, лежащих на полу, едва одетых, в душной жаре нескольких переполненных камер и коридоров; младенцы ползали под ногами, и две заключенные-монахини в накрахмаленных белых одеяниях служили мессу в уголке. В тюрьме в Бутаре старики стояли под ливнем, прикрыв головы кусками пластика, а мальчишки, сбившись кучей в маленькой камере, пели хором французскую песенку «Жаворонок» (Alouette). В мужском блоке Кигальской тюрьмы мне показали занятия акробатического и хорового кружков, группы скаутов и троих мужчин, которые читали «Тинтина». Моими провожатыми были предводитель заключенных и его адъютант, который размахивал короткой дубинкой, расчищая нам путь сквозь тесные ряды заключенных. Предводитель то и дело выкрикивал: «Это журналист из Соединенных Штатов!» — и скучившиеся в помещениях мужчины, сидевшие на корточках у наших ног, механически хлопали в ладоши и изображали легкие поклоны. Мне пришло в голову, что это и был знаменитый менталитет толпы — менталитет слепой покорности власти, который так часто описывают в попытках объяснить геноцид.

Общепринятые иерархии Руанды восстановили себя за тюремными стенами: «интеллектуалы», гражданские служащие, профессионалы, духовенство и торговцы получали наименее неудобные камеры, в то время как массы крестьян и рабочих довольствовались местом «на воздухе», примостившись кое-как между костлявыми конечностями соседей во двориках под открытым небом, и все вопросы переадресовывали своим вожакам. Почему они с этим мирились? Почему не бунтовали? Почему попытки побегов столь редки в Руанде, при том, что система охраны так слаба? Буйная толпа в пять тысяч заключенных могла бы с легкостью опрокинуть стены Кигальской центральной тюрьмы и жестоко дестабилизировать ситуацию в столице, устроив серьезный кризис для правительства, которое они презирали, — или даже общее восстание, если бы жители его поддержали. Никто не мог полностью объяснить пассивность в тюрьмах; наиболее близкое к истине предположение: будучи в полной уверенности, что РПФ их убьет, а вместо этого оказавшись в тюрьме и регулярно принимая визиты дружелюбно настроенных международных гуманитарных работников, репортеров и дипломатов, заключенные просто были ошеломлены тем, что остались живы, и не собирались испытывать свою удачу.