Я вспомнил моментальные снимки, лежавшие рядом с трупом Делакруа. Маленькая щербатая девочка, похожая на эльфа. Мальчик в синем костюме и красном галстуке бабочкой. Симпатичная блондинка с соблазнительной улыбкой. Видимо, они и были теми, кого потребовалось убить, чтобы спасти.

«У всех нас появились эти симптомы. Мы обнаружили их в полдень, в воскресенье, и назавтра собирались ехать к врачу, но не сделали этого до сих пор. Небольшой жар. Озноб. И каждый раз этот трепет… странный трепет в груди… а иногда в животе, в диафрагме, потом в шее, вдоль позвоночника… может быть, пульсирующий нерв, или сердцебиение, или… несильный… еле заметный… еле заметный трепет, но такой… неприятный… и тошнота… невозможно есть…»

Делакруа снова сделал паузу, восстановил дыхание и глотнул какого-то напитка.

«Правда. Надо рассказать правду. Почему мы не могли поехать к врачу. Надо было обратиться к руководству проекта. Сообщить им, что это не кончилось. Я знал. Почему-то знал, что оно не кончится. Все мы чувствовали то же самое. И оно не было похоже на то, что мы испытывали прежде. О боже, я знал. Я слишком боялся, чтобы думать об этом, но знал. Я не понимал, как это случилось, но знал, что это вернется. Уиверн, Иисусе, опять Уиверн, после стольких месяцев. Морин укладывала Лиззи, положила ее в кровать, и вдруг Лиззи начала… она… начала плакать…»

Делакруа сделал еще один глоток и со стуком поставил стакан, когда тот опустел.

«Я был на кухне и слышал, что Лиззи… моя маленькая Лиззи так напугана, так плачет… побежал туда, в спальню. Она была… она… конвульсии… брыкалась и молотила воздух кулачками. Морин не могла удержать ее. Я думал… конвульсии… боялся, что она откусит себе язык. Я держал ее… держал внизу. Когда я открыл ей рот, Морин сложила носок… и хотела заткнуть ей рот, чтобы Лиззи не могла кусать себя. Но у нее во рту было что-то… не ее язык, а что-то живое, что-то сжимало ей горло, что-то живое! И тогда… тогда… она крепко зажмурилась… а потом… потом открыла глаза… и ее левый глаз стал ярко-красным… налился кровью… и в этом глазу тоже было что-то живое, что-то извивающееся…»

Делакруа всхлипнул и выключил магнитофон. Один бог знает, сколько времени потребовалось бедняге, чтобы справиться с собой. На ленте пробела не было, только прозвучал еще один щелчок, когда Делакруа нажал на кнопку «запись» и продолжил:

«Я побежал в нашу спальню, чтобы взять., взять револьвер… и побежал обратно. Пробегая мимо спальни Фредди, я увидел его… Он стоял у кровати. Фредди… Глаза широко открытые… испуганные. Тогда я сказал ему… велел лечь в кровать и ждать меня. В комнате Лиззи… Морин стояла спиной к стене, прижав ладони к вискам. Лиззи… она еще… ох, она билась… и лицо… лицо распухло… искривилось… все кости… это была не Лиззи… Теперь надежды не было. Это была та самая проклятая штуковина, явившаяся с той стороны и прошедшая сквозь Лиззи, как сквозь дверь. Прошедшая насквозь. О Иисусе, я ненавижу себя. Ненавижу. Я был частью этого, я открыл дверь, открыл дверь между той и этой стороной, сделал это возможным. Я открыл дверь. А теперь настала очередь Лиззи… Поэтому я должен был… поэтому я… я выстрелил… выстрелил в нее… выстрелил дважды. И она умерла и молча лежала на кровати, такая маленькая и тихая… Но я не знал, не осталось ли в ней что-нибудь живое, хотя ее больше не было. А Морин… схватилась обеими руками за голову… и говорит: „Дрожит“. Я знал, она говорит про то, что происходит у нее в голове, потому что я чувствовал то же. Трепет в позвоночнике, такой же трепет, какой вызывало то, что было в Лиззи и есть в Лиззи. И тут Морин говорит… самое поразительное… самую поразительную вещь. Она говорит: „Я люблю тебя“, потому что понимает, что происходит. Я рассказал ей про другую сторону, про задание, и она знает, что я заразился, что это дремало больше двух лет, но я заразился и заразил их тоже, уничтожил всех нас, навлек на нас проклятие, и она это знает. Знает, что я… что я сделал с ними… и что должен сделать сейчас… и она говорит: „Я люблю тебя“, то есть дает мне разрешение, и я говорю ей, что тоже люблю ее, очень люблю и прошу у нее прощения, и она плачет, и я стреляю в нее… один раз, в мою милую Морин, чтобы не дать ей страдать. А потом я… ох, я иду… спускаюсь в холл и иду в комнату Фредди. Он лежит в кровати навзничь, весь потный, волосы мокрые от пота, и обеими руками держится за живот. Я знаю, что он тоже чувствует трепет… трепет в животе… потому что сам чувствую его в груди и левом бицепсе, как дрожащую жилку, в мошонке и снова в позвоночнике. Я говорю Фредди, что люблю его, и велю закрыть глаза… закрыть глаза… чтобы я мог помочь ему. А потом… я не думал, что смогу, но смог. Мой сын. Мой мальчик. Храбрый мальчик. Я помог ему. А когда я выстрелил, трепет во мне прекратился, прекратился полностью. Но я знаю, что это не кончилось. Я не один… не один в своем теле. Я ощущаю пассажиров… что-то… какую-то тяжесть в себе… присутствие. Оно спит. Но проспит недолго. Недолго. Я перезарядил револьвер…»

Делакруа выключил магнитофон, сделав паузу, чтобы снова собраться с силами.

Я остановил запись с помощью пульта. Покойный Лиланд Делакруа был не единственным, кому требовалось справиться со своими эмоциями.

Бобби молча встал с табурета и пошел на кухню.

Вскоре я последовал за ним.

Он вылил недопитую бутылку «Горной росы» в раковину и пустил холодную воду.

– Не выключай, – сказал я.

Когда Бобби бросил пустую бутылку из-под содовой в мусорное ведро и открыл холодильник, я подошел к раковине, подставил руки под струю и по крайней мере минуту мыл лицо.

Я вытерся парой бумажных полотенец, и Бобби передал мне бутылку пива. Другую он взял себе.

Я хотел вернуться в Уиверн на трезвую голову. Но после услышанного и того, что еще предстояло услышать, можно было без всяких последствий осушить полдюжины бутылок.

– "Эта проклятая штуковина, явившаяся с той стороны…" – пробормотал Бобби, цитируя Лиланда Делакруа.

– С той стороны, на которую ходил Ходжсон в космическом костюме.

– И откуда вернулся, когда мы его увидели.

– Думаешь, Делакруа просто свихнулся и убил свою семью без всякой причины?

– Нет.

– По-твоему, то, что он видел в горле и глазу дочери, было на самом деле?

– Именно.

– Я тоже. То, что мы видели в костюме Ходжсона… могло оно вызвать трепет?

– Могло. И кое-что похуже.

– Хуже, – повторил я, пытаясь не дать воли воображению.

– У меня такое чувство, что та сторона – настоящий зверинец.

Мы вернулись в столовую, и я неохотно включил магнитофон.

Когда Делакруа снова приступил к записи, его настроение изменилось. Он уже не был так чувствителен, как раньше. Его голос то и дело срывался, ему приходилось время от времени делать паузы, чтобы справиться с собой, но большую часть времени он крепился и говорил то, что считал нужным.

«У меня в гараже хранился садовый инвентарь, в том числе галлон спектрацида для борьбы с насекомыми. Я взял канистру и вылил ее натри тела. Не знаю, имеет ли это смысл. Ничто не… не двигалось в них. То есть в телах. Кроме того, это не насекомые. Не то, что мы подразумеваем под насекомыми. Мы не знаем, что это такое. Никто не знает. Множество гипотез. Может быть, это что-то… метафизическое. Я нацедил из бака машины немного бензина. В другой канистре есть еще пара галлонов. Я воспользуюсь бензином и разведу костер, а потом… покончу с собой. Не собираюсь оставлять четыре наших тела этим ученым овчаркам из руководства проекта. Они сделают еще какую-нибудь глупость вроде аутопсии. И только распространят эту мерзость. Я позвоню руководству лишь после того, как заеду на почту и отправлю эту кассету, а потом разведу костер и… убью себя. Сейчас внутри у меня тихо, очень тихо. Сейчас. Надолго ли? Хочу верить, что…»