Пеннер схватил меня за руку. Финальный аккорд! Его прикосновение потрясло меня. Лютер такими вещами не баловался. А он продолжал увлеченно:

— Что же дальше? Кто следующий? Жена Жида сожгла все его драгоценные письма, обращенные к ней, письма, в которых он возвращается через годы юности к тем летним дням, когда они впервые встретились, еще как родственники. В них — вся его духовная, возвышенная, исключающая прикосновение любовь к ней. Жид неделю плакал, узнав, как она ему отомстила. — Пеннер захлопал в ладоши. — Замечательная история, да? Конечно, это вам не Медичи и не Борджиа, но для малого формата великолепно.

Я улыбнулся вполне искренне, хотя позабавил меня скорее не рассказанный случай, а то, как самозабвенно гримасничал Пеннер.

— И Пруст тоже, — продолжал Пеннер. — Пруст взялся оправдать свои чудачества перед друзьями-чудаками и чудным миром: свою страсть к доносам, свой снобизм и садизм, болезни и боязни, зависимость и зависть.

Ложечка для кофе, на этот раз из нержавейки, описала в воздухе круг. Мне припомнились игрушечные самолетики моего детства. И чувства, и полет были такими же самыми.

Я хочу привлечь внимание к этому эпизоду и замечаниям Лютера Пеннера потому, что они свидетельствуют о несправедливости тех, кто обвинял моего друга в женоненавистничестве. Много, много раз слышал я от него похвалы женщинам. Он был на их стороне. Екатерина Медичи, Медея, Шарлотта Корде… И сплетни о его извращенчестве, несомненно, далеки от истины. Он недолюбливал голубых. Но при этом был убежден, что каждый гомосексуалист мстит кому-то из родителей, а то и обоим. «Мальчик-гей уложил яйца своего отца в корзинку и несет бабушке в ожидании серого волка», — так он выражался.

Он с жаром говорил о вдовах, которые цензуровали письма своих умерших мужей, тем самым вводя в заблуждение будущих читателей; и о тех, кто изымал документы, разорял лаборатории, сжигал бумаги или кромсал картины и скульптуры. Но восхищался он этими особами лишь потому, что их поступки доказывали его излюбленные постулаты. Он любил цитировать неблагодарных детей президентов или других важных шишек, которые утверждали, что мамы-папы сломали их характеры и загубили карьеры. Возможно, беда заключается в наших способах воспитания, но в нашем обществе от детей, похоже, просто требуют, чтобы они разочаровывали родителей, отказывались жить в соответствии с их чаяниями, устраивая жизнь по собственному разумению или создавая собственные ценности и идеи.

— Так много Чаттертонов, так много Ромео и Джульетт, — говорил Пеннер. — В нашем обществе молодежь тянет к самоубийству. Ежедневно десятки их реализуют эту тягу. Но с точки зрения мести — это просто великолепно.

Пеннер сделал жест, смысл которого до меня не дошел, и позволил своей ложечке просто полежать и поблестеть. Он обращался к столу, словно загипнотизированный этим блеском:

— Нужно много думать, мечтать об этом, чтобы ощутить, какое это удовольствие — смерть. Составить план… — Репертуар жестов у Лютера был ограничен. Ему пришлось вновь браться за ложечку. — Бразильская почитательница Элизабет Бишоп, Лота, прилетает через полмира в Нью-Йорк, чтобы принять смертельную дозу наркотика в квартире Элизабет. Теряет сознание прямо на пороге. Затем, как и следовало ожидать, умирает, не только заставив Бишоп ощутить боль потери и чувство вины, но и вызвав сплетни в кругу ее друзей. — Пеннер поднял глаза, посмотрел мне в лицо и словно приклеился взглядом. — Чисто сработано, ничего не скажешь!

В тот период мы стали почти регулярно встречаться в разных кафе и время от времени обедали вместе в каком-нибудь скромном итальянском бистро. Но он отказывался есть тефтели, потому что никогда нельзя предугадать, что в них закатано. Под предлогом перемешивания натертого сыра тщательно исследовал поданные макароны. Прежде чем приступить к еде, вилкой приподнимал листья салата. Он делал это украдкой, но все же делал. «Не люблю, — говорил он, — когда мою еду «шпигуют», или «начиняют», или «фаршируют». Я всерьез подумывал, не ввести ли Пеннера в круг моих друзей, поскольку он явно был одинок и искал слушателей, но он отказался наотрез в первый же раз, когда я его пригласил: «Не хочу усложнять наши отношения». Я не вполне понял, что он имел в виду, и почему его появление в моей компании что-то должно осложнить. Но Пеннер был погружен в свой замысел и не желал отвлекаться. Он писал «Нескромное предложение».

После упоминавшейся уже статьи «Моральное Я носит белые одежды» это было второе и последнее из сочинений Пеннера, предназначенных для обнародования и опубликованных. Все прочее, написанное им, осталось в дневниках и письмах. Он явно вдохновлялся идеями Свифта, но из наших бесед я знаю, что властителем его дум был Данте, величайший мастер литературной мести, и особенно потрясла его та песнь «Ада», где описывается, как льстецы и доносчики плавают в яме, наполненной нечистотами.

— Одно дело БЫТЬ Урией Типом, — говорил Пеннер, — совсем другое — играть роль так тщательно, чтобы вас принимали за Гипа, потому что незаслуженная лесть — оскорбительна, и особенно приятно, когда объект скромно — ха! — ха! — скромно принимает ее как нечто должное.

Я узнал, что успехи Лютера в колледже во многом были обусловлены его угодничеством. Профессор Хоч, отнюдь не из числа его поклонников, сказал мне: «У него нос длинный, как у Пиноккио, в любую щель пролезет».

Я больше не жалел о том, что Лютер отказался знакомиться с моими друзьями, потому что наш кружок часто собирался у меня дома, и мне не хотелось, чтобы он пачкал мою зубную щетку или перемешивал таблетки в аптечных пузырьках (миссис Сауэрс утверждала, что, будучи ее жильцом, он это делал постоянно). Не хотелось также терять мои хрустальные бокалы из-за того, что Лютер поставит их не на место (он сам признавался, что проделывал это при случае в других домах, если вечеринка прошла неважно). Представьте себе: проводив гостей и перемыв посуду, вы расставляете ее по местам, и вот тогда становится очевидно наличие пустого места в ряду с хрусталем. Исчез бокал, самым загадочным образом. Поразмыслив, вы предполагаете, что бокал кто-то разбил и не признался, а может, его и вовсе похитили. Во власти этих тревог вы пробудете до тех пор, пока не наткнетесь на пропажу; бокал был укрыт так хитроумно, что найти его можно лишь случайно, и озадаченная жертва, под влиянием гипотез, порожденных подозрительностью, прекращает поиски очень быстро, и терзается сомнениями, кто же из гостей — а ведь это друзья! — совершил этот поступок. Когда же потеря находится, возникает вновь озадаченность и недоумение: как это фужер оказался среди рюмок? Те уголки сознания, где кроются наши основные заботы, — отличное поле для тонкой мести. Главная тайна тайных отмщений заключается в создании неуверенности и неопределенности.

По поводу мести, заключающейся в нарушении устойчивого порядка, я могу привести случай, подробное описание которого нашел в дневниках, хотя, как ни странно, Пеннер никогда не заговаривал о том, что назвал «имплантацией» или «часовым механизмом мести». Это — излюбленный прием секретарей и бухгалтеров. Для этих людей нет ничего естественнее, чем медленно вторгаться во владения босса, подтачивая его власть, выполняя за него все больше и больше дел, но исключительно собственными методами, так что со временем весь бизнес или весь офис оказываются оплетены паутиной секретарши. Никто, кроме нее, не знает, где что лежит, никто не может зарегистрировать входящие, оформить заказ, пока она не ознакомится и не соблаговолит согласиться. И когда фирма решает уволить секретаршу или счетовода, вскоре она оказывается парализованной. Регистрация квитанций, система хранения папок, списки адресов, все-все, в том числе и табельные записи с указанием сверхурочных — расположено согласно шифрам, известным лишь уволенному. Оказывается, без этой секретарши — как без рук. Доходы и убытки, приход и расход, брутто и нетто, выплаты и задолженности — все превратилось в китайскую грамоту. Да, эта серая мышка знала, как стать незаменимой.