Биля поднял револьвер.

Полуэкт Юрьевич встал на колени и пополз на них к есаулу.

– Простите меня, братцы! – заголосил он.

– Бог простит, – ответил ему Биля.

Выстрелы отшвырнули Флягина обратно на черную жижу сгнившего хлеба.

Балаклава, Крым

Команда «Таифа», оставшаяся без своего корабля, обитала теперь прямо за набережной Балаклавы. Здесь были разбиты палатки и вырыты несколько больших землянок.

Утро выдалось сырым. Из труб печурок, обогревающих землянки, тянулся сизый дымок.

На пороге одного из этих довольно неряшливых строений, крыша которого была сооружена из всякого деревянного хлама и довольно небрежно присыпана землей, перемешанной с мелкими камнями, на стуле восседал капитан. Несмотря на ранний час, перед ним на доске, утвержденной на двух кирпичах, стояли початая бутылка виски и стаканчик. Он наклонился и залил в себя очередную порцию.

Из утреннего тумана, стоявшего на набережной, вынырнул Ньюкомб. Капитан привстал, чтобы рассмотреть его получше, огляделся, но бежать было уже некуда.

– Доброе утро, капитан! – сказал Ньюкомб, остановился прямо напротив него, осмотрелся и заметил небольшую деревяшку, которая, видимо, тоже иногда служила тут стулом.

Он уселся на нее и заложил ногу на ногу.

– Утро сегодня мерзейшее, как и вся эта земля! – заявил капитан и поинтересовался: – С чем пожаловали?

– Мне нужны ваши люди.

– Это еще зачем?

– Я нашел то, что искал.

Тут из землянки вылез боцман. Он был завернут в какое-то тряпье, выглядел неважно, однако прислонился к притолоке с видом человека, который собирается внимательно послушать то, что прямо касается и его тоже.

Капитан недовольно покосился на него.

– Убирайтесь ко всем чертям! Ничего вы не получите, – резко сказал он, обращаясь к обоим собеседникам сразу.

Выстрел опрокинул его вперед, на доску с виски. Жалобно звякнул стаканчик. Затылок капитана заливала кровь.

Боцман огляделся по сторонам и убрал дымящийся пистолет.

– Мистер Ньюкомб, когда выступаем? – деловито спросил он.

Кэтрин прошла мимо стола, но вдруг остановилась, шагнула назад и взяла с него какую-то бумагу. Это был официальный приказ, часть слов в котором были затерты и подготовлены к исправлению.

В палатку вошел Ньюкомб, взял приказ из рук Кэтрин, сел за стол и взглянул на перо и чернильницу.

– Генри, что это значит? – спросила Кэтрин.

– Ничего особенного. Мне нужны люди, и я беру их!

– Это бесчестно! Генри, что с тобой произошло? Ответь мне! Ты, самый честный и благородный человек из всех, которых я знала, теперь не брезгуешь подлогом, хочешь подделать приказ?

– Хорошо, я объясню тебе! Реальная жизнь, это не рисование птичек в лондонских гостиных! Здесь нужны другие краски! Это во-первых. Во-вторых, надо слушать голос времени.

– Именно оно говорит тебе, что подлог перестал быть презренным уголовным преступлением, сродни карманной краже?

– Ты не понимаешь! Честь? Преступление? Ничего этого давно уже нет. Есть только деньги, причем такие, которые покрывают все. Больше в этом мире ничего нет.

– Генри, ты сошел с ума! Это золото еще лежит в земле, но уже искалечило тебя!

– Я не собираюсь на эти деньги строить себе дворцы. Мои ракеты изменят мир! Никто не понимает, что я задумал! Мне плевать на средства. Моя цель оправдывает их. Я слишком много думал об этом раньше. – Ньюкомб вдруг сухо рассмеялся и добавил: – Я был глуп, как тетерев!

Севастополь, Крым

Кухаренко задумчиво сидел за столом. За окном быстро густели сумерки. Уже пора было зажечь огонь, но, видно, за тяжелыми думами всем здесь сегодня было не до этого.

Никифор аккуратно приоткрыл дверь и спросил:

– Прикажете огонь вздуть?

– Нет. Поди.

Из-за спины денщика выглянул Кравченко.

– Входи, Николай Степанович. Посумерничаем с тобой, – позвал его Кухаренко. – Давно жду тебя.

– Самоварчик не изволите? – жалостливо спросил Никифор.

– Поди отсюда, – устало сказал ему Кухаренко.

Кравченко вошел в горницу и сел к столу.

За окном дважды бухнули тяжелые разрывы.

– Думаю, Николай, со временем не будет войны, – сказал Кухаренко. – Средства к уничтожению людей все усиливаются. Немудрено, если какие-нибудь умники выдумают оружие, которое одним разом будет лишать жизни тысячу человек. Вот и войне конец. Как думаешь?

– Остановит ли? – спросил Кравченко. – Тут ведь есть еще и второе. Где война, там и доблесть.

– Несомненный признак доблестного подвига по Плутарху, это желание подражать ему, рождающееся в каждой человеческой душе. Да-с. Именно в этом заключается нравственное значение войны. А мы ждем кризиса этой схватки, то есть штурма. Все наши укрепления представляют собой лишь насыпи камней и песка. Апроши вражеские в пятнадцати саженях. Севастополь скоро падет.

– Яков Герасимович, как же с Григорием? – немного помолчав, спросил Кравченко.

– Для того я и позвал тебя. Григория осудят непременно.

– Да как же? Он ведь эдакую сволочь пристрелил!

– В России воровать можно, а бунтовать нельзя.

– Да какой же это бунт?

– Говорить нам много не приходится. Он, боевой офицер, поступил как разбойник. За это ему прощения нет. Но в каторгу я его не пущу. Слушай сюда, Николай. Делать вам здесь больше нечего, забирайте его и уходите. Дам вам приказ от себя на выезд. А там видно будет.

– Как же забрать его? Вы бумаги нам дадите или каким другим манером?

– Какую же я вам дам бумагу? Таким манером, что отбейте его, да и прочь отсюда.

– Какая нам будет служба?

– Придумаете себе сами. Партизанить будете.

– Дозволите идти или еще какие-то приказания у вас будут?

– Иди, Николай Степанович.

Кравченко встал.

– Дозвольте спросить.

– Спрашивай.

– Какая ваша думка, отчего перемога у англичан и французов вышла?

– Хозяйство у них крепче, Степанович, и воровства меньше. Да, у нас доблесть. Но только вот одной ее теперь мало. Лорд Реглан, их командующий, умер от поноса. А у нас:

Мы людей не считаем, вот что. Мол, бабы новых нарожают. А надо каждую душу беречь!