демократии англо-саксонского образца, германического, финского и даже были славянского: керенщина, чехословацкая, болгарская и сербская. Есть и китайская генералиссимуса Чан Кайши… на острове Формоза!

Немецкая послевоенная демократия отличается, по-видимому, своим ясным перевесом организации над свободой. Ближайшие соседи Германии, у которых перевес замечается как раз резко в обратном направлении, уже начинают тревожиться от перспективы вероятного возрождения германской силы, как экономической, так и военной.

Мне пришлось недавно присутствовать на одном небольшом собрании, где в интимной обстановке обсуждались всевозможные способы превентивного обуздания возрождающейся Германии. И какие только меры не предлагались! Раздробление Германии на ряд национальных республик (самоопределение вплоть до отделения!), перманентный экономический контроль, включая взрыв фабрик и заводов, военная оккупация Германии чуть ли не на сто лет и т. д., и т. п. Проекты запрещений, удушений, давлений, контролей и прочих зажимов Германии сыпались как из рога изобилия!.. Когда все эти испуганные представители латинской ветви правоверной демократии наговорились всласть, даже устав под конец от своего сладострастного германофобства, один старик до того внимательно слушавший, но не проронивший ни одного слова, сказал: «Господа! Вы высказали много прекрасных проектов обуздания Германии, но большинство из них вообще неосуществимо, или представляет огромные затруднения. Я могу, в свою очередь, предложить, господа, очень простой способ, как можно веками держать Германию в бессильном и унизительном положении: обязать ее иметь такое же правительство, как и наше, будьте уверены: никогда больше не будет и речи о германской опасности!»

Перед таким аргументом все присутствующие сначала как бы онемели, но потом послышались всё же слабые возражения, а также и хихиканья, но было совершенно очевидным, что лучше нельзя было и сказать.

Теперь зададим себе вопрос — предстоит ли России демократическая прививка и в какой степени? Керенщина в энной степени плюс единица? На правах «самоопределения вплоть до отделения»? И, может быть, даже «без аннексий и контрибуций»? С парламентом, скажем, вроде итальянского? Будем честны, не станем играть в прятки или изображать из себя наивных дурачков, а скажем просто и ясно: России тогда вовсе не бывать.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 20 декабря 1952, № 153, с. 5–6

«Пиковая дама»

Во Флоренции можно пребывать по-разному. Особенно, если бросаться в крайности. Одни, искренне, по наклонности, или по соображениям культурной необходимости, посещают лишь церкви, дворцы, музеи и картинные галереи, правда, нигде еще в мире не превзойденные. Часами сидят в часовне Медичи или вперяют свой неподвижно-восторженный взгляд в какое-нибудь знаменитое произведение волшебных мастеров Возрождения. Другие, не посетив ни одной церкви и ни одного музея, любят без заранее намеченной цели блуждать среди стен этого бесподобного города, когда на каждом шагу и из каждого камня как бы просачивается и история Медичи, и гений Микеланджело.

Не вдаваясь, по своему обыкновению, ни в одну крайность, я избрал среднюю линию поведения, но, каюсь, с явным перевесом в сторону бесцельных скитаний по городу, переживая по-своему сменяющиеся передо мной городские «пейзажи», навевающие мне мысли о давно прошедшей здесь жизни при других уже канувших в вечность эпохах, когда был иной уклад жизни, не наши нравы, совсем нам теперь чуждые интересы, которыми вдохновлялись люди того времени, нам теперь далекие и загадочные. В древних или старинных городах я не только вижу сохранившиеся декорации прошедшей жизни, но я как бы чувствую присутствие людей, давно уже отошедших в лучшую жизнь, и этим самым я почти физически ощущаю наличие вечности, созданной путем конденсации трепетавших жизнью переживаний предыдущих поколений. В таких случаях я всегда бываю тревожен и рассеян, не замечаю часто, что бросается в глаза и «чувствую» такие мелочи, на которые мало бы кто обратил внимание.

С такими мыслями бродил я по узеньким средневековым улицам Флоренции, среди каменных громад старинных дворцов и просто жилых домов, терялся, запутывался, с трудом лишь выходя иногда на широкоизвестные городские просторы, привычные туристам всего мира.

Случайно бросив взор на наклеенную на стене дома афишу, мне показалось вдруг знакомое сочетание букв. С удивлением я прочел:

Флорентийский Городской Театр

ПИКОВАЯ ДАМА

Опера Чайковского

Это было так неожиданно, так необычайно, что я даже не сразу уловил смысл прочитанного, всё еще находясь во власти далекого прошлого Флоренции.

До начала спектакля оставалось мало времени.

По пути в театр мне вспомнилось, что «Пиковую Даму» Чайковский написал здесь, во Флоренции. Опера эта имеет свою историю. Всеволожский[226], директор Императорских театров, заказал эту оперу Чайковскому на сюжет повести Пушкина, но просил перенести действие ее с начала девятнадцатого века в восемнадцатый. Брат композитора, Модест[227], «переделал» Пушкина, заправив либретто оперы сильным мелодраматическим элементом, которого в такой дозе не было у Пушкина. Большевики же, как это им и полагается, откопали в этой опере Чайковского наличие «протеста» против «царизма»! Они уверяют, что «Пиковая Дама» тесно соприкасается с другими произведениями Чайковского последнего периода его творчества (в особенности с Шестой симфонией), в, которых отразились настроения и чувства некоторой части русской интеллигенции 90-х гг. XIX столетия в связи с усилением реакционного гнета. Растерянность, неудовлетворительность, мучительное ощущение разлада между одинокой метущейся личностью и социальной средой нашли отражение в его произведениях в глубоких философски обобщенных музыкальных образах.

Утверждения совершенно произвольные и, как в таких случаях всегда бывает у большевиков, просто высосанные из пальца. Но почему, в таком случае, и нам не выдвинуть свою версию и не развить ее? Тем более, что она будет основана на чувстве, а не на социальном заказе.

Мы возвратимся для этого к эпохе указанной Пушкиным в его повести, т. е. к началу девятнадцатого века.

Гвардейский офицер Герман, маньяк с профилем Наполеона. Во времена Пушкина у многих его современников еще не зажили раны, полученные в сражениях против французского маньяка, и многие русские города, села и деревни еще не возродились из пепла. Идеолог тайных обществ, глава будущих декабристов, Пестель[228], тоже был гвардейским офицером и притом не только с явной претензией на наполеоновский профиль, что уже и не так страшно, но с твердым намерением на осуществление в России своей маниакальной диктатуры в подражание императору-якобинцу. Нет ли параллели в одержимости Германа к азартной игре с не менее азартной одержимостью Пестеля к содеянию бунта и революции? Пушкин явлением мертвой графини Герману заглянул в потусторонний мир, одновременно допустив в «трех картах» определенное наличие колдовства. И не является ли тоже таким же колдовством, сглазом, «прогрессивная» одержимость оторвавшихся от русской почвы офицеров гвардии и прочих «передовых» людей того времени, подышавших отравленным