Девушка не могла объяснить, как она себя чувствовала, когда стояла перед этим полным разнообразной еды столом, за которым сидели Роар, Элгор, этот отвратительный, холёный мужчина в рыжих одеждах, и тот, которого она уже однажды видела, местный “священник” или как там они тут называются. Ещё там была женщина.

Боже, какая это была женщина… от неё веяло холодом, она выглядела надменной, равными для неё были только братья Горан, сидящие перед ней. И даже Милена не просто видела это, а чувствовала. И эти “священники” не были для неё равными, несмотря на то, что один из них был “верховным” или что-то там ещё.

Женщина не была красивой, но всё в ней было полным такого шика, что ли, что Мила, стоящая перед всеми ними в этом своём сером платье реально почувствовала себя мышью, на которую взирают все возможные хищники, желающие её сожрать.

Она стояла и её тошнило, была готова провалиться сквозь землю, готова была умереть, лишь бы не чувствовать себя вещью, куском мяса, на котором есть ценник, у которого нет жизни, чувств, души…

Когда тот священник стал говорить о том, как можно контролировать ведьм и, как поняла Мила, серых в том числе, она ощутила себя невыносимо беспомощной и наконец-то пришло осознание, что вот она её реальность теперь — на неё можно надеть цепи, ошейник… заклеймить!

А потом та женщина, которая на вид была немногим старше самой Милы, но назвать её девушкой ни за что не получилось бы, стала просить Роара продать ей белую ведьму. Продать…

Этот её шикарный голос, такой властный и такой не живой, безэмоциональный, спокойно произносящий слова о том, что её фернат не постоит за ценой или, если Горанам так сильно не хочется продавать, может они дадут её на время… на время?

В аренду? Лизинг? Попользоваться и потом вернуть?

Роар оборвал речь гостьи и отправил Милу прочь и ведьма даже не знала, как у неё получилось дойти до комнаты серых, где её наконец-то прорвало на истеричные слёзы и стенания.

А потом пришла апатия.

Наверное это был вполне логичный финал всего этого её состояния. Она грызла себя размышляя о том, а что на самом деле чувствуют к ней феран, Элгор и… Роар.

Милена вспоминала поцелуй Элгора и ей было понятно, что он, конечно, считает её такой же вещью, как и вот та женщина, или тот “главный священник”.

Феран наверное видел в ней просто бесполезное приобретение. Он ведь, если подумать, никогда на неё и не смотрел, Мила даже не могла вспомнить какого у него цвета глаза — в целом, да какая разница?

А Роар? Что он чувствовал? Он был добр к ней, он целовал её с такой нежностью, что даже просто воспоминание об этом скручивало её в узел. Неужели, когда они потом говорили, мужчина врал? Может он тоже видел всего лишь инструмент? Неработающий прибор, который можно было починить лаской и вниманием?

И подступала тошнота, слёзы жгли глаза, а в легких не хватало воздуха. Что за мерзость?

Внутри рождалось бесконечное чувство жалости к себе, как тогда, когда мама говорила, что ничего дельного из Милы не выйдет, что она слишком угловатая, слишком несуразная, такая невнятная, кто на такое позарится? Что надо быть умнее, надо работать над собой, но и голова у неё не очень соображает, а значит что на ум рассчитывать? Сплошные нюни.

Да, Милена, кажется всегда была плаксой… “такая ты неженка, что прям хочется тебя прибить, чтобы не мучилась, прости господи,” — и мама закатывала глаза и было понятно, что большего Милена может не ждать. Воспоминание было таким ярким и удушающим, что хотелось пойти и утопиться. И ведь Хэла предлагала… так может так и надо?

— Детка, хватит! — Хэла вернулась с прогулки и Милена даже не заметила, как она подошла к ней и, положив руку на спину, присела рядом на кровати.

Сил отвечать не было, а если и нашлись бы, то кажется девушка сейчас была способна лишь грубостью отвечать на любое проявление к ней добра.

— Знаешь, — вздохнула женщина. — Я иногда так злюсь на то, что тут происходит, а потом понимаю — ну, а на что я злюсь? У нас в мире разве не так? Даже, когда ты работаешь на нормальной работе, тебе платят зарплату, ты в отпуска там разные ходишь, но разве те, кто тобой руководят не относятся к тебе с тем же пренебрежением, с той же надменностью?

Милена всхлипнула.

— Смотрят на тебя, мол ты всего лишь букашка, а я… я твой господин, я могу сделать так, что тебя уже через секунду здесь не будет. И такое повсеместно. Нет, бывает, конечно, что нормально к людям относятся, но чаще всего это исключения подтверждающие правила, — покачала головой Хэла. — Или вот работала я в ресторане менеджером и думаешь во мне человека видели? Гости… официант это вообще какая-то раздражающая опция, без которой не появится на столе еда, а если он накосячил — вот оно, администратор, менеджер, давайте его или её сюда, и мы будем сотрясать воздух, кидаться яростью и тыкать пальцами, брызгать ядовитой слюной, чтобы всем вам неповадно было.

И чёрная ведьма грустно ухмыльнулась:

— Знаешь, как я их всех ненавидела порой? Потому что единицы относятся нормально, но эти единицы, как ложка мёда в бочке дёгтя, а именно вообще порой вот ничего не могут изменить, — вздохнула она. — Или в офисе — стало легче? Да хрен те плавал! Солнышко, везде так. Просто там у нас тебе можно встать и при определённых условиях выйти и громко хлопнуть дверью, посудиться с кем-нибудь, а тут выхода нет, ну или есть, но он удручающий. Не стоит расстраиваться из-за того, что там произошло. Это лишь момент, а момент быстротечен — был и нет его. Знаешь, как в песне поётся “всё пыль на ветру, и мы тоже”

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Хэла встала и, поцеловав Милу в висок, пошла в заднюю комнату.

И девушка понимала, что чёрная ведьма права, но от понимания становилось совсем не по себе, понимание не помогало. Милена словно тонула.

— Эй, Милена? — Роар заглянул в комнату и, почесав бороду, сощурился.

— Привет, — машинально отозвалась она обыденным для неё, но таким странным для него словом.

С утра снова навалилась вся бренность бытия. Милена так радовалась, что в комнате, к тому моменту, как она просыпалась, никого уже не было, потому что наверное и