– Третья женщина сейчас в Москве, – сказал Харри. – Думается, она вполне жизнеспособна.

– Она твоя?

– Я бы не стал это так называть.

– Но вы вместе?

– Да.

– И планируете быть вместе всю оставшуюся жизнь?

– Ну-у… Мы ничего не планировали. Еще слишком рано об этом думать.

Расколь печально улыбнулся:

– То есть ты еще не планировал. Женщины, однако, планируют. Они планируют всегда.

– Так же как и ты?

Расколь покачал головой:

– Я умею планировать кражи денег. Что касается кражи сердец, тут все мужчины – жалкие любители. Мы можем считать, что завоевали ее, подобно полководцу, занявшему вражескую крепость, но слишком поздно замечаем – разумеется, если замечаем вообще, – что нас заманили в ловушку. Ты что-нибудь слышал о Сунь Цзы?

Харри кивнул:

– Китайский генерал, военный тактик. Написал трактат «Искусство войны».

– Утверждают, что это он написал «Искусство войны». Я лично думаю, что автором трактата была женщина. На первый взгляд «Искусство войны» – руководство по тактике ведения боя, однако, если копнуть глубже, в нем описывается, как вообще побеждать в конфликтах. А еще точнее – искусство получать то, что хочешь, по самой низкой цене. Выигравший войну не всегда оказывается победителем. Многие завоевывали корону, но при этом несли слишком большие потери и могли править лишь на условиях, которые выдвигали их якобы поверженные противники. Когда речь идет о власти, женщины, в отличие от мужчин, не столь тщеславны. Они не стремятся продемонстрировать свою власть всему свету. Женщина хочет просто обладать властью, которая позволит ей получить все остальное. Уверенность. Пищу. Удовольствия. Месть. Мир. Она – рационально мыслящий властелин, умеющий строить планы, способный видеть дальше отдельных битв и победного ликования. К тому же она обладает врожденной способностью определять слабости своей жертвы и инстинктивно чувствует, когда и куда следует нанести удар. А когда лучше воздержаться. Выучиться этому нельзя, спиуни.

– Поэтому ты и сидишь сейчас в тюрьме?

Расколь прикрыл глаза и беззвучно рассмеялся:

– Я мог бы ответить, но тебе не стоит верить ни единому моему слову. Сунь Цзы говорит, что первый принцип войны – это tromperie[31]. Поверь мне, все цыгане лгут.

– Хм. Значит, если я тебе поверю, получится как в греческом парадоксе про лжеца?

– Сам суди, господин полицейский, раз уж ты знаешь не только уголовный кодекс. Если все цыгане лгут, а я цыган, выходит, неправда, будто все цыгане лгут. То есть я говорю правду – все цыгане лгут. Следовательно, лгу и я. Логически замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Такова и моя жизнь, и это единственное, что истинно. – Он рассмеялся звонким, почти женским смехом.

– Ну что ж. Я перед тобой раскрылся. Теперь твоя очередь.

Расколь некоторое время разглядывал Харри. Затем кивнул:

– Меня зовут Расколь Баксхет. Это албанское имя, хотя отец всегда отрицал, что мы албанцы. Он называл Албанию анальным отверстием Европы. Поэтому мне и всем моим братьям и сестрам говорили, что мы родились в Румынии, крестили нас в Болгарии, а обрезание делали в Венгрии.

Расколь рассказал, что семья его, по-видимому, принадлежала к мекарийцам – самой многочисленной группе албанских цыган. Спасаясь от преследований ненавидевшего цыган Энвера Ходжи, они бежали из страны, перебравшись через горы в Черногорию, а затем отправились дальше на восток.

– Нас гнали, куда бы мы ни пришли. Утверждали, что мы воры. Мы и вправду воровали, но они даже не утруждали себя поиском доказательств – единственной уликой против нас было то, что мы цыгане. Я все это рассказываю потому, что цыгана нельзя понять, не представив себе, что он от рождения носит на лбу клеймо низшей касты. Все режимы в Европе вечно преследовали нас, будь то фашисты, коммунисты или демократы. Просто фашисты делали это гораздо эффективней. У цыган нет какого-то особого отношения к холокосту – он не слишком отличался от тех гонений, к которым мы издавна привыкли. Ты мне, кажется, не веришь?

Харри пожал плечами. Расколь скрестил руки на груди:

– В тысяча пятьсот восемьдесят девятом году в Дании была введена смертная казнь для всех цыганских вожаков. Спустя полвека шведы постановили вешать всех цыган мужского пола. В Моравии цыганкам отрезали левое ухо, в Богемии – правое. Архиепископ Майнца провозгласил, что всех цыган следует казнить без суда, ибо сам их образ жизни запретен. В тысяча семьсот двадцать пятом году в Пруссии был принят закон, согласно которому все цыгане старше восемнадцати лет подлежали смертной казни без всякого судебного разбирательства, однако позже закон был изменен – возрастной барьер снижен до четырнадцати лет. Четверо братьев отца умерли в тюрьме. И лишь один из них – во время войны. Мне продолжать?

Харри покачал головой.

– Но и здесь есть логически замкнутый круг, – продолжал Расколь. – Причина того, что нас преследуют, но мы выживаем, всегда одна. Мы есть – и будем – другие. Как никто не принимает нас к себе, так и мы не принимаем к себе гадзо. Цыган – это мистический и грозный чужак, о котором точно ничего не известно, однако ходит масса слухов. На протяжении многих поколений цыган считали каннибалами. Когда я рос – в Балтени под Бухарестом, – утверждали, что мы потомки Каина и осуждены на вечную погибель. Соседи-гадзо совали нам деньги, чтобы мы держались подальше от них.

Взгляд Расколя блуждал по глухим стенам.

– Отец мой был кузнецом, но в Румынии для кузнецов не было работы. Нам пришлось перебраться на мусорную свалку на окраине города, где жили цыгане-кальдерас. В Албании отец был булибасом – местным вожаком и судьей. А здесь, среди цыган-кальдерас, просто безработным кузнецом.

Расколь тяжело вздохнул.

– Никогда не забуду выражения его глаз, когда он пришел домой, ведя за собой на поводке ручного бурого медвежонка. Он купил его на последние деньги у цыган-урсарийцев. «Он умеет танцевать», – сказал отец. Коммунисты платили за то, чтобы посмотреть, как зверь танцует. Это позволяло им думать, что они лучше его. Стефан, мой брат, пытался кормить медвежонка, но тот ничего не ел. Мать спросила отца, не болен ли медведь, но тот ответил, что всю дорогу от Бухареста они шли пешком и зверю просто нужно отдохнуть. Четыре дня спустя медвежонок издох.

Расколь снова прикрыл глаза и улыбнулся своей грустной улыбкой:

– В ту же осень, осужденные на вечную погибель, мы со Стефаном сбежали. Двумя ртами меньше. Мы отправились на север.

– Сколько вам было лет?

– Мне девять, ему двенадцать. У нас был план перебраться в Западную Германию. В то время там принимали беженцев со всей Европы и кормили их – таким образом немцы замаливали свои грехи. Стефан считал, что чем мы младше, тем больше шансов у нас туда попасть. Но на границе с Польшей нас остановили. Тем не менее мы добрались до Варшавы и заночевали под мостом, завернувшись каждый в свое шерстяное одеяло, за забором восточного железнодорожного терминала в районе Всходни. Мы знали, что здесь можно отыскать шлеппера – проводника, переправляющего людей туда, куда им нужно. После нескольких дней поисков мы встретили говорившего по-румынски человека, который называл себя проводником; он обещал перевести нас в Западную Германию. Правда, у нас не было денег, чтобы ему заплатить, однако он сам нашел выход: сказал, что знает людей, готовых выложить кучу денег за красивых цыганских мальчиков. Мне было непонятно, о чем он говорил, Стефан же, напротив, прекрасно все понял. Он отвел проводника в сторону, и они долго о чем-то спорили; при этом проводник время от времени показывал на меня. Стефан только упрямо мотал головой, и под конец проводник всплеснул руками и, очевидно, сдался. Стефан велел мне дожидаться, а сам куда-то уехал с ним на автомобиле. Я послушно ждал, время шло, а его все не было. Наступила ночь, и я уснул. В первые две ночи под мостом я то и дело просыпался при звуке тормозов прибывающих товарных составов, однако вскоре мой молодой слух стал подсказывать мне, что это вовсе не те звуки, которых следует опасаться. Итак, я уснул и проснулся, лишь когда ближе к полуночи услышал осторожные шаги. Это был Стефан. Он забрался под одеяло и прижался к сырой каменной стене. Я слышал, что он плачет, однако продолжал лежать с закрытыми глазами, не подавая вида, что не сплю. И скоро опять стали слышны лишь звуки прибывающих поездов. – Расколь вскинул голову: – Ты любишь поезда, спиуни?