— Вы ужасно неразговорчивы, — в конце концов сказала Дейзи. — Никогда б не дала вам маджун, если б знала, что он вас обратит в статую.

От ее слов ему стало неудобно.

— Ох, — сказал он. И, как ему показалось, после долгой паузы: — Со мной все хорошо.

— Да, готова это подтвердить. Но из вас чертовски неудовлетворительный застольный компаньон.

Теперь он явился полностью, принялся сбивчиво бормотать извинения более цветистые, нежели того требовал случай.

— Мне не могло быть хуже, — наконец сказал он, — даже если б я вас пнул. Не знаю, что со мной такое. Должно быть, эта штука сделала со мной что-то сумасшедшее.

— Это я виновата. Не думайте больше об этом, бедняжка.

На такое он не согласился.

— Нет-нет-нет, — сказал он. — Это непростительно. — И в избытке покаяния он поднялся и тяжело пересел к ней на кровать. Поднос опасно покачнулся.

— Осторожнее, дорогуша! — воскликнула она. — Еще мгновение — и я вся буду в горошке и вине.

Но он уже схватил ее за руку и покрывал ее быстрыми поцелуями. Он парил в воздухе, подгоняемый жарким, сухим ветром, который обволакивал его, сладострастно ласкал его. На два долгих вдоха она умолкла, и Даер услышал собственное дыхание и перепутал его с шумом ветра, что дул им дальше, над широкой, голой, залитой солнцем долиной. Кожа у нее на руке была гладкая, плоть — мягкая. Он подтянул ее поближе к себе, над неуравновешенным подносом.

— Осторожней! — воскликнула она в тревоге, когда поднос наклонился в его сторону. — Нет-нет!

Винный бокал опрокинулся первым; от ледяного пятна у него на бедре Даер судорожно вскочил. Затем, очень медленно, как ему показалось, заскользили и посыпались на него тарелки, а поднос перевернулся и погреб нижнюю часть его тела в смятении фарфора, стекла и теплой пищи.

— Ох! — вскричала она.

Но он одной рукой схватил ее еще крепче, а другой смахнул поднос и некоторые тарелки на пол. И подобрался к ней так, чтобы быть совсем рядом, чтобы между ними оставались лишь несколько толщин влажной шерсти да вилка или ложка-другая, а затем, после непродолжительной борьбы с прилипающей одеждой, — и вообще ничего, кроме нескольких грибов в сметанном соусе.

«Бога ради, нет! Не так!» — чуть не выкрикнула она, но, словно бы ощутив, насколько незначителен тот импульс, что подвиг его на это, подумала: «В этот самый миг ты отчаянно надеешься, что не произойдет ничего такого, что остановило бы это. Значит, ты хотела, чтобы оно произошло. Так почему не признаешь? Почему не можешь быть искренней? Ты этого хотела; пусть и происходит, даже так. Даже вот так». И потому она ничего не сказала, а потянулась и выключила свет у кровати. Одно слово, говорила она себе, могло бы порвать нить, на которой он висел с неба; он бы с грохотом рухнул в комнату, яростно смущенный молодой человек безо всяких оправданий своему поведению, без единого выхода из своего сложного положения, без всякого бальзама для уязвленной гордости. «Он очень мил. И немного полоумен. Такой сжатый. Не как Луис. Но могла бы я на самом деле любить человека, которого не уважаю? Я же его совсем не уважаю. Как можно уважать что-то безличное? Он едва ли вообще человек. Он не сознает меня как меня. Как другую силу природы — может быть, да. Но этого мало. Я никогда б не смогла его полюбить. Но он милый. Боже праведный, как он мил».

Мягкая нескончаемая земля расстилалась под ним, пылая солнечным светом, не тронутая временем, принадлежа ему одному. Насколько далеко внизу она лежала, он сказать бы не мог, скользя беззвучно сквозь чистый сияющий воздух, не допускавший ни единой возможности расстояния или измерения. Однако он мог коснуться ее гладких упругих контуров, вдохнуть аромат солнца и даже попробовать на вкус соль, оставленную в ее порах морем в какую-то незапамятную эпоху. И этот полет — он всегда знал, что он должен состояться и что он в него отправится. То был угол существования, о наличии которого он знал, но до сих пор не мог достичь его; теперь же, открыв его, он также знал, что сможет отыскать в него путь и в другой раз. Что-то завершалось; меньше места останется для страха. Мысль наполняла его несказанным счастьем.

— Ах, господи, — пробормотал он вслух, не зная, что он это сделал.

За окнами вздымавшийся ветер дул сквозь кипарисы, неся с собой по временам более глубокий шум моря внизу. Задернутые белые шторы с одной стороны комнаты то и дело вспыхивали белым, когда по ним сверкал луч маяка. Дейзи кашлянула.

«Ты шлюха, — сказала она себе. — Как ты вообще могла позволить этому случиться? Но это ж жуть! дверь не заперта. Кто-нибудь из слуг может постучаться в любую минуту. Ну-ка соберись и сделай что-нибудь. Сделай что-нибудь!»

Она снова кашлянула.

— Дорогуша, это ужасно, — тихо сказала она, улыбаясь в темноте, стараясь, чтобы в голосе ее не звучал упрек. Он не ответил; мог и умереть. — Дорогуша, — снова неуверенно сказала она.

И по-прежнему он не подал ни знака, что услышал ее. На миг ее отнесло обратно в мысли. Если б только можно было отпустить, даже на несколько секунд, если б только можно было прекратить переживать из-за всего, ну вот буквально всего, как бы чудесно это было. Но это, вероятно, была бы смерть. Жизнь означает переживание, она есть одна долгая борьба за то, чтобы не распасться на куски. Если позволишь себе по-настоящему хорошо провести время, на куски распадается твое здоровье, а если уходит здоровье, уходит и внешность. Самое ужасное — что в конце, что б ты ни делала, как бы ни была осторожна, все равно все распадается. Распад просто наступает раньше — или позже, в зависимости от тебя. Распадаться на куски — неизбежно, а когда это случится, у тебя не будет даже кусков, показать. «Почему эта мысль должна угнетать? — поинтересовалась она. — Она же самая очевидная и фундаментальная из всех, что есть. Mann muss nur sterben.[109]Но это значит что-то совсем другое. Это означает, что мы должны располагать свободой воли…»

Где-то вдалеке, над Атлантикой, она услышала слабый гул самолета, когда темная гора и вилла «Геспериды» кратко оказались включены в радиус распространения его звука. На север — в Лиссабон, на юг — в Касабланку. Еще через час Луис мог бы услышать этот же звук, когда он станет кружить над аэропортом.

— Дорогуша, прошу вас!

Она немного поборолась, чтобы освободиться из его объятий. Поскольку он все равно держал ее, она с силой вывернулась и умудрилась сесть, вся в поту, вине и жире. Воздух в комнате вдруг показался обжигающе холодным. Она неуверенно провела рукой по животу и отдернула ее в отвращении. Быстро вскочила с постели, заперла дверь в коридор, запахнула на себе пеньюар и скрылась в ванной, не включая никакого света.

Под душем она простояла несколько дольше необходимого, надеясь, что, когда выйдет, он уже встанет, оденется и, быть может, приберет беспорядок вокруг кровати хотя бы отчасти. Затем она сможет позвонить, сказать: «У нас случилась маленькая авария» — и велит подавать кофе. Когда она открыла дверь ванной, комната по-прежнему была в темноте. Она подошла к ночному столику и зажгла свет. Он лежал и спал, отчасти укрытый простыней.