— О нет. Вовсе нет. — Все его усилия шли на то, чтобы придать словам искренности.

Последовало напряженное молчание, которое, чувствовал Даер, он же и производил, подобно тому как произносил слова, только оно длилось бесконечный отрезок времени, как телеграфные провода по милям бесплодной земли. Столб, столб, столб, столб, между ними натянуты провода, плоский горизонт лежит за границей поля зрения. Затем кто-то сказал:

— Вовсе нет, — снова, и произнес это он сам.

«Что это за чертовщина?» — спросил он себя, внезапно впав в ярость. Он обещал себе не напиваться; это было самое важное, что следовало помнить, пока он на вилле «Геспериды» сегодня вечером. «Я не пьян», — торжествующе подумал он и оказался на ногах, потягивался.

— Душно тут, — заметил он, не понимая, сочтет она, что он груб, или нет.

Она рассмеялась:

— Ладно вам, дорогуша. Признайте, что вы наконец чувствуете маджун.

— Почему? Потому что сказал, что душно? Не-а. Будь я проклят, если чувствую что-нибудь.

Он не упрямился; он уже забыл тот маленький вояж в сторону, который его рассудок совершил всего мгновение назад. Теперь, когда он стоял, воздух в комнате вовсе не казался спертым. Он подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и выглянул во тьму.

— Вы не против оставаться здесь по ночам одной? — сказал он.

— Иногда, — туманно ответила она, спрашивая себя, не последуют ли за этим вопросом другие. «Хватит так думать», — раздраженно велела она себе.

Он по-прежнему стоял у окна.

— У вас тут довольно высоко.

— Около шестисот футов.

— А в самый низ вы когда-нибудь спускались?

— По этим скалам? Боже, нет! Я вам что, серна?

Он медленно пошел по комнате, руки за спиной, переступая с одной шкуры зебры на другую, как будто они были камнями в ручье. Не оставалось сомнений в том, что он себя чувствовал странно, но Даер совершенно не ожидал, что ему будет так, поэтому списывал все на собственное смятение. Вечер грозил быть мучительно долгим. «Мне бы хотелось прямо сейчас пожелать ей спокойной ночи», — думал он. Все, на что он давал себе труд внимательно взглянуть, казалось, щетинилось насыщенным, но нераспознаваемым намерением: лицо Дейзи в нимбе из белых подушек, свет, лившийся на строй пузырьков на столике, поблескивающий черный пол и неправильные черные и белые полосы на шкурах у его ног, более темные и отдаленные углы комнаты у окон, где бездвижные шторы почти касались пола. Всякая вещь испускала бессловесное, но жизненно важное послание, которое было ключом, символом, но никакой надежды уловить его или понять не было. И внутри теперь, когда он начал это осознавать, у него в груди более, чем где-либо еще, накапливалось громадное трепетное напряжение, как будто бы он готов был взорваться. Он разнообразно подышал — убедиться, что может его изменить, а потом понял, что сердце у него бьется слишком быстро.

— Ах, черт, — вслух сказал он, потому что неожиданно испугался.

— Подите сюда и сядьте, дорогуша. Что с вами такое? Вы беспокойны, как кошка. Проголодались? Или на вас маджун подействовал?

— Нет, — кратко ответил он. — Ничто на меня не подействовало. — Ему показалось, что прозвучало нелепо.

«Если я пойду и сяду, — подумал он, — я снова встану, и она поймет, что что-то не так». Он чувствовал, что всеми силами должен постараться, чтобы Дейзи не знала, что происходит у него внутри. Предметы в комнате, ее стены и мебель, воздух вокруг его головы, само представление о том, что он в комнате, что сейчас будет есть ужин, что утесы и море — внизу, — все это играло громадную неслышимую музыку, что с каждой секундой взмывала к пику, который, знал он, будет непереносим, когда она до него доберется. «Будет только хуже».

Он с трудом сглотнул. «Через минуту что-то произойдет. Что-то должно случиться». Он достиг кресла и встал за ним, руки на спинке. Дейзи озабоченно посмотрела на него. Она думала: «Почему я так и не осмелилась рассказать Луису о маджуне?» Она знала, что он не одобрит — хотя бы потому, что это местное снадобье. Но молчала она не поэтому. Она никогда никому не рассказывала о нем; прием его был в высшей степени ее частным обрядом. Переживание было таким личным, что ей никогда не хотелось ни с кем делиться им. И вот пожалуйста, проводит его с тем, кого едва знает. Ей тут же захотелось сказать ему, чтобы он знал — он первый, кого она пригласила в эти внутренние покои ее жизни. Она глубоко вдохнула и вместо этого сварливо сказала:

— Бога ради, сядьте. Вы похожи на кальвинистского пастора, который рассказывает своей пастве о преисподней.

Он рассмеялся и сел в кресло. Под столом в тени он заметил свой портфель. Дрожкое чувство у него внутри вдруг изъявило огромное воодушевление; то было то же самое ощущение, но оно поменяло цвет. От облегчения он вынужден был снова засмеяться.

— Ну впрямь! — воскликнула Дейзи. — С таким же успехом могли бы и признаться, что почувствовали маджун. Потому что я чертовски отлично знаю, что вы его почувствовали. Признайтесь хотя бы самому себе. С ним вам будет веселее. Последние десять минут вы с ним боролись. К нему нельзя так относиться. Просто сядьте поудобнее, и пусть он идет своим чередом. Он в вас, и вы от него не избавитесь, поэтому можно хоть удовольствие получить.

— А вы как? — Он не желал этого признавать.

— Я вам давно уже сказала, я его чувствую. В данный момент я готова отправиться в беспосадочный перелет на Арктур.

— Вот как, а? — Голос его прозвучал недружелюбно. — Лично я считаю, что эта дрянь — подделка. Не утверждаю, что она вообще никак не действует, но я не называю ощущение нервозности и сердцебиение, учащенное в два раза, это вот лично я не называю приходом.

Она сочувственно рассмеялась:

— Надо было пить виски, дорогуша. С ним вам было бы гораздо уютнее. Mais enfin…[108]— Она села ровнее и позвонила в колокольчик. — Сдается мне, вся кухня уже вверх дном, потому что мы так затянули с чаепитием.

Весь ужин Дейзи проговорила не умолкая; часто Даер ловил себя на том, что отвечает односложно — не потому, что ему было неинтересно, хотя временами он очень мало соображал, что она говорит, но потому, что половину времени он находился где-то еще, в своем собственном мире. Он не знал, о чем думает, но в его мозгу роились начала мыслей, пристегнутых к началам других мыслей. На то, чтобы принять их столько, требовалось все его внимание; даже не будь они непередаваемы, у него не возникло бы желания оделять ими Дейзи. Как будто разум его отступил в дальний темный угол его существа. Затем он снова выходил на свет, и Даер ловил себя на том, что в самом деле верит, будто сидит и ужинает за небольшим столом в тихой комнате, а женщина лежит неподалеку в постели и ест ту же самую пищу с подноса.