Иначе говоря, здесь мы имеем дело с таким замечательным явлением, как заочная память: «Ничто не ново на земле», по словам царя Соломона. Любое открытие (новая информация, которая, по определению, парадоксально не может быть получена алгоритмическим способом) осуществляется на деле как событие припоминания. Оказывается, что смыслопорождающий текст как акт сознания воспроизводит определенные пространственные отношения, которые архетипически содержатся в самом сознании и чьи топологические свойства впоследствии проективно выявляются в реальности. Ю. М. Лотман, цитируя И. Пригожина, говорит об этой парадоксальной ситуации порождения текстов культуры: «Так, например, в химии известны автокаталитические реакции, „в которых для синтеза некоторого вещества требуется присутствие этого же вещества. Иначе говоря, чтобы получить в результате реакции вещество Х, мы должны начать с системы, содержащей Х с самого начала“. С этим можно было бы сопоставить роль текстов, которые получает новорожденный ребенок из внешнего мира, для того чтобы его механизм мышления смог начать самостоятельно генерировать тексты».[62]

В нашем случае мы имеем дело с двумя текстами, которые таинственным образом припоминают и воспроизводят некое замысловатое пространство, рассуждая о топологических свойствах которого, мы попытались показать, что оно восходит к ситуации разрушения мифологического мира (мифологического сознания), когда компактное (замкнутое, содержащее в себе свою границу) и ориентируемое (решительно отграничивающее сторонность) пространство внезапно становится открытым для сознания адамического существа, которое, таким образом, становится способным к свободе.

В заключение хотелось бы отметить, что не лишен смысла вопрос — не придется ли нам в скором времени столкнуться в реальности с новой топологией, имеющей очень тревожный образ: сферическим телом сознания, из срубленной шеи которого, вывернутой листом Мёбиуса, хлещет нефть, заочная память конца времен? На наш взгляд, «Нефть» и «Долина транзита» не только описывают это замысловатое пространство, но и предсказывают, где оно будет топографически отыскано.

1. Константин Сергиенко. Кеес Адмирал Тюльпанов

Когда я впервые увидел картины Брейгеля, они поразили прежде всего узнаванием: это были иллюстрации к «Адмиралу Тюльпанов», к книге, в которую я однажды в детстве провалился, как Алиса в кроличью нору. Лоскутные одеяла польдеров, дамбы, мельницы, каналы этой плоской страны, на которых зимой звенят коньки; дерзкий Кеес, сакральный тюльпан, единственный из цветов, в который можно и увлекательно глубоко заглянуть, осада Лейдена, восстание гёзов, горбун Караколь с накладным горбом (потом мне казалось, что все горбуны прячут в горбах некие сокровища, тайну) — все это навсегда со мной, никакая реальность не сравнится с этой повестью по достоверности. Месяц назад я был поражен, узнав, что автор у этой книги действительно существовал, и есть в Москве люди, которые его помнят. Оказывается, им написаны еще две повести. Расспрошу букинистов.

2. Ян Ларри. Необыкновенные приключения Карика и Вали

Хорошие книги всегда умножают воображение, а есть такие, что усиливают еще и зрение, делая его инструментом воображения. Благодаря Карику и Вале, спасшимся от шершня, стрекозы, муравьиного льва, паука-серебрянки и чудовищной медведки, я научился впоследствии никогда не забывать о том, что человеческая цивилизация не одинока во вселенной. Мысль о том, что еще сорок миллионов лет назад пчелы, разговаривающие друг с другом при помощи запахов и танцев (Карл фон Фриш, Нобелевская премия, 1973 год), достигли воплощения коммунистической идеи и что пользы от этого — всего-то бочки с медом и апитерапия, что муравьи, владея арифметикой, в захватнических войнах изощренней любых нацистов, — всегда отрезвляет от социальных фантазий. Замечал ли кто-нибудь, что «ламборджини», буравящая, как почву, плотный от скорости воздух, своей формой напоминает медведку, с ее приземистостью, мощностью сведенных передних лап?

С другой же стороны, есть совсем немного естественных способов визионерства, и пристальное внимание к «микромиру» — один из них. Мир солнечных прозрачных пчел и хтоническое царство термитов — отличная натура для широкого спектра литературных ландшафтов — от фантастов до Юнгера.

3. Иван Бунин. Темные аллеи

Грамматика души, становящейся солдатом в мире действия, солнечное воинство тел, музыка телесности и природы; солнечный удар юношеского возраста, отрада и проклятие зрелости — и единственный пример в русской литературе, когда любовные истории составляют книгу, так похожую на роман, где главные герои — демонические и светлые ангелы любви и страсти, от истории к истории подчиняющие новые телесные оболочки. И хотя сегодня мне очевидно, что финалы историй слишком настойчиво схожи эмоционально (впрочем, у любви, как и у жизни, безвыходный жанр: обе заканчиваются смертью), но высшая проба языкового и чувственного строя книги неизбежно расширяет душу в тупик Бога. О любви говорит язык Бунина, никто до — не был способен, и после.

4. Иван Тургенев. Записки охотника

Мы были слишком похожи на детей в «Бежином лугу», в ночном рассказывающих истории про русалок, мы не слишком отличались от подданных лешего, так мы были погружены в лес, поля и реку, чересчур интересуясь природой, но не человеком, — чтобы путешествия охотника могли увлечь сверх школьной программы. Я случайно прочитал «Хоря и Калиныча» лет пять назад и тут же проглотил всю книгу, наконец поняв, отчего ландшафт — последний оплот человека и как он может послужить оптическим строем для изучения человеческой природы.

5. Иван Бунин. Жизнь Арсеньева

Едва ли не единственная книга, в которой совершается попытка исследования полного становления, изгнания из детства, юности. «Степь» Чехова задумана была именно в этом ключе, но продолжения не последовало (гимназическая юность Егорушки, самоубийство от любовной горячки: «Митину любовь» я воспринимал именно как продолжение любимой «Степи»; как горько). Арсеньев — поэт, и прощание его с юностью, семьей, домом, родиной — элегическое, необыкновенной силы повествование, многие абзацы помню наизусть.