- Да ладно, – сказал Жорж. – Чего суетиться-то.

- Ничего, все равно из нее уже брадено. – Старик вытащил из банки несколько кривых огурчиков. – Похрустим для веселья.

Он по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, потому, что сам пил коньяк истово, с религиозным чувством, как пьют горячую кровь, а карлик – равнодушно, словно воду.

- А лилипуты – они какой национальности? – спросил старик после третьей.

- Папуасы, наверное, – холодно ответил Жорж, закуривая сигарету. – Сам-то как думаешь?

- Да по мне хоть и папуасы…

Жорж выпустил дым кольцами, глядя поверх стариковой головы, над которой висела икона.

- На иконе у тебя Иисус – Он кто по национальности?

- Так ты, значит, из немцев, что ли?

Жорж вздохнул, открыл консервы.

- Ешь, Михаил, это кальмары. Вкусно.

- Не, я их не ем – они осьминоги.

- Почему осьминоги?

- Потому что трупы жрут.

- Какие трупы?

- Утопленников. Я в одной книжке картинку видел.

Жорж покачал головой, налил в стакан и в рюмку. Выпили.

- Один живешь?

- Зачем один? С дочкой.

- А жена где?

- Умерла. Лет уж десять как.

Старик сходил в комнату и вернулся с большой фотографией в рамке. Со снимка на карлика смотрела крупная женщина с гладко зачесанными волосами, высокими скулами и большими глазами. После смерти жены старик побирался в пригородных электричках с портретом Моны Лизы на груди, вырезанным из журнала. Со слезой в голосе он говорил, что это его жена, которая умирает от холестерина – страшнее слова он не знал. Мальчишки со смехом угощали его пивом, но денег не давали: они знали, что это не Зоя Сунбулова, а жена Леонардо да Винчи. Старик тоже это знал, но повесить на грудь фотографию своей жены не отваживался: стыдно.

- Красивая, – сказал Жорж. – И смотрит прямо не знаю как… прямо как гагара…

- Не, ее Зойкой звали, – сказал старик. – Она гречкой была.

- Из Греции, что ли?

- Зачем из Греции? Из Саратова.

- Красивая, – повторил Жорж задумчиво. – А от чего умерла?

- От чего все помирают, от чего же еще.

Они снова выпили.

- А дочку как звать? – спросил Жорж.

- Лизой, – сказал старик. – Как кошку.

- Какую кошку?

- У нас кошка была – Лиза, черная такая. Тоже померла.

- Замужем?

- Кто?

- Дочка.

- Не. Был у нее один, да как она забеременела, он взял да сдристнул.

- Сбежал, что ли?

- Ну да, я же говорю – сдристнул.

- А внуки?

- Нету внуков. – Старик тяжело вздохнул. – Была внучка, да померла. Конфедочка… Трех месяцев не прожила – померла. – Потянул носом. – Взяла и померла моя конфедочка…

Они выпили.

Старик со вздохом сожаления поставил опустевшую бутылку под стол.

- Пойду пройдусь, – сказал Жорж. – Проветрюсь.

Старик протянул ему ключ от квартиры.

Лилипут ушел.

Жорж вернулся под вечер и принес колбасы, сыра, коньяка и букет красных роз, а еще довольно тяжелую картонную коробку.

Старик обрадовался: не любил засыпать трезвым, да и не получалось.

- Прогулялся, значит? Ну и как тебе город?

- Москва как Москва, – сказал карлик, выкладывая припасы на стол в кухне. – Что я, Москвы не видал, что ли? Я много чего перевидал. Поставь цветы в банку, что ли.

- Молодец, – сказал старик. – Цветы-то зачем?

- У тебя ж дочь.

- Ну ты даешь!… – Старик поставил букет в трехлитровую банку из-под маринованных помидоров. – Слушай, Жорж, а родители у тебя какие? Как ты?

Жорж разлил коньяк – старику в стакан, себе в рюмку.

- Родители у меня обыкновенные, это я у них такой.

- Надо же! – Сунбулов залпом выпил, бросил в рот огурец. – Как же это получается, а? Родители нормальные, а ты вот… – Закурил вонючую сигарету. – Какая медицина с людьми случается… А я лилипутов только в цирке видал, когда в армии служил.

- Мы не лилипуты, – сказал Жорж. – Мне один старик объяснил, что мы не лилипуты и не карлики, мы – древние люди.

- Древние… Надо же!

- Когда-то все люди были такими, как мы, это потом они стали другими, а мы такими и остались… Старик говорил, что мы Христа сторожили, когда его с креста сняли. Он лежал там в какой-то пещере, а мы стояли у его гроба, охраняли, чтобы его какие-нибудь злодеи не украли. Ты понимаешь? Мы были стражей Христовой!

- Нет, ты скажи, а! – Сунбулов слушал, налегая грудью на стол: ему было интересно. – Чего творят, а!

- Старик говорил, что мы не ошибка природы, а замысел Божий. Бог оставил нас такими, чтобы мы напоминали людям… – Он поднял указательный палец, строго глядя на Сунбулова. – Чтобы мы напоминали людям, какие они на самом деле…

- И чего? – шепотом спросил старик. – Какие?

- А этого я сказать тебе не могу, – с удовольствием проговорил карлик. – Это тайна. – Усмехнулся. – По правде говоря, я и сам этого не знаю. Но старик говорил, что так и должно быть. Мы, значит, носим эту тайну в себе. – Он стукнул себя в грудь. – Сами не знаем, что там у нас, а носим. А когда придет время, все ее узнают. Мы узнаем и все узнают. – Он выпил, фыркнул. – Беременная женщина разве знает, кого в себе носит? Так и мы.

- Бабы сейчас все знают, – возразил старик. – Их в больнице просвечивают и говорят, кто там у них, пацан или девчонка.

- Знают! – с презрением сказал карлик. – Что они там в больницах знают! Каким этот пацан вырастет – они знают? Может, убийцей?

- Это да. – Старик покивал. – Это правда, никто не знает. Про себя-то – и то не знаем. – Вздохнул. – Разве ж я думал когда, что буду пить одеколон?..

Карлик снова налил – выпили.

- А с бабами у тебя как? – спросил Сунбулов. – Со своими живешь или как все?

- С бабами… – Жорж помрачнел. – Запомни, фамилия: уроды не любят уродов.

Начинало темнеть, когда домой вернулась дочь Сунбулова – Лиза. Это была крупная темноволосая женщина тридцати восьми лет со сросшимися на переносье бровями, замогильным голосом и огромными бедрами, которые мешали ей при ходьбе. Последние несколько месяцев она работала в метро – возила в коляске безногого инвалида-побирушку, который рассказывал, что потерял ноги в Афганистане, хотя на самом деле отморозил их по пьянке на мусорной свалке, где квартировал три года. Лиза носила короткие юбки с разрезом сбоку, черные чулки с блестками и туфли без каблука, потому что никакой каблук не выдерживал ее веса. Она часто жаловалась отцу на мужчин, которые провожали ее хищными взглядами, увязывались за нею на ночной улице и приставали даже во дворе, но старик ей не верил: «Ты бы поменьше мечтала, а лучше б дала кому-нибудь с пользой, чтоб ребенка сделать».