Она сползла на пол и села, вытянув ноги. Глухонемая, поколебавшись, опустилась рядом.

Лампочка под потолком вдруг погасла.

- Я тебе, Анна, подарю этот мешок, не бойся… у меня дома еще два, а этот я тебе подарю… – Свинина Ивановна всхлипнула, обняла Муму. – Бедная моя Анечка… бедные, бедные мы все… и Любинька… все хотят счастья, а что счастье? Нету тут счастья… вот на горе Сион — счастье… кабы знать, где эта гора находится, в какой стране… бабушка говорила, что на том свете… а такой страны нету… хочется, а — нету!.. Большая гора, ой и большая… выше неба… внизу темно, сыро… грязь и плесень… мыши бегают… а там, наверху, – свет… золотой, небывалый, яркий… это Божий свет, Анечка, настоящий Божий свет… и виноград… там ведь еще и виноград… не тот, что за деньги… это что за виноград? Это не виноград, а стыд один… а там — ого какой виноград… гроздья огромные, ягоды золотые… светятся, как угли… горят, пылают — аж страшно… но ты не бойся, не бойся, Анечка, это же особый виноград… возьмешь ягоду в рот, и она во рту вспыхнет, вспыхнет, и ты вспыхнешь, и сладкий свет Божий войдет в тебя навеки, и будет счастье… Анечка! – Она плакала, прижимая к себе глухонемую. – Анечка моя милая, прости старуху! Прости! Так хочется счастья… чтобы Любинька, и Славка этот дуралей, и чтобы ты, Анечка… и я чтобы… Господи, так хочется… а ногти — вот они ногти, нам хватит, всем хватит… я пока жива, еще настригу, и Любиньке прикажу… чтоб всем хватило… Анечка, прости… я ж хочу как лучше… чтоб виноград… чтоб всем хватило…

Свинина Ивановна всхлипнула и затихла. Муму обняла ее. Она не поняла ни слова из того, что говорила пьяненькая Свинина, но ей было жалко старуху. Да и сто тысяч рублей — это были хорошие деньги. Свинина Ивановна тоже считала, что сто тысяч — хорошие деньги. На них много чего можно купить — и картошки, и говядины, и копченой колбасы, и зимнее пальто. Но вот ногтей — ногтей на эти деньги купить было нельзя. А без ногтей не взобраться на гору Сион, где сладкий свет, где счастье, где золотой виноград…

Лампочка под потолком вспыхнула.

- Му-му, – жалобно промычала глухонемая.

- Ничего, Анечка, поплачь, милая, поплачь, – сказала Свинина Ивановна. – Душе дырочка нужна… поплачь, помумукай — полегчает… а ногти хорошие, без обмана, не бойся…

- Му-му, – тихо и грустно повторила Муму.

- Вот и хорошо… – Свинина Ивановна погладила ее по голове. – Вот и договорились…

БРАТ ФЕВРАЛЬ

Старик лежал в огромной ванне посреди черной кривой комнаты с низким потолком, с которого свисала на витом шнуре лампочка-сорокопятка, и размеренно дышал. Над водой возвышались массивный купол бритого черепа, низко надвинутый на брови лоб, мощный клюв с рваными ноздрями и змеиные губы, запекшиеся в змеиной ухмылке. Он лежал, вытянувшись, в ледяной воде – двести два сантиметра, сто двадцать семь килограммов, тридцать пять градусов, бугорчатый шрам поперек горла. Уродливое огромное его тело напоминало ствол древнего дерева: корявое, все в наростах, в пятнах и трещинах. Он лежал в кривой комнате с ободранными стенами, одна из которых была украшена картой Антарктиды. Неподвижно лежал по губы в ледяной воде, размеренно дыша и покрываясь чешуей. Не человек, а доисторическое чудовище, всплывшее из мглистых глубин зла.

Однажды, когда я на спор с дружками прокрался в его дом и склонился над ванной, старик вдруг открыл глаза и сказал: «Больно». Никогда не забуду этот голос, который мог бы принадлежать самой боли.

Брат Февраль – так прозвали в Чудове этого огромного бритоголового старика.

Когда он брел по городу, волоча за собой тяжелую тень, матери хватали детей в охапку, а беременные отворачивались, чтобы не навредить будущему ребенку. Он был служителем крематория, то есть принадлежал к тем священным животным, список которых открывался царями и заканчивался палачом. Может быть, только поэтому его и боялись. Иногда за ним увязывались собаки и сумасшедшие, но вскоре отставали, потому что старик не обращал на них никакого внимания.

Жил он в ветхом домишке с заплатанной крышей, почти без мебели, варил картошку в поцарапанной мятой кастрюле, иногда заглядывал в «Собаку Павлова», чтобы выпить кружку пива, но в разговоры ни с кем не вступал. Говорили, что он мог съесть яйцо в скорлупе, зашнуровывать ботинки обрывком телефонного провода и улечься на голом матрасе, без простыни, а то и просто на полу.

Он ни кого не подпускал к себе, ни с кем не сближался. Казалось, в его жизни не было ничего и никого – ни людей, ни Бога. Да и сам он не был главным героем своей жизни.

Рассказывали, что когда-то Виталий Февралев служил конвоиром, охранял заключенных, которые строили в Чудове и окрестностях то ли канал, то ли дорогу, то ли какой-то секретный военный объект. От того строительства осталось мало следов – огрызок моста, повисший над озером, да улица проложенная через городок за восемь часов и поэтому называвшаяся Восьмичасовой. Стройка была заморожена и заброшена после смерти Сталина, а охранника Февралева судили за убийство и отправили на Колыму, где он и отбыл десять лет.

По возвращении в Чудов он устроился в леспромхоз. Года через два или три его придавило бревнами – Брат Февраль остался цел и невредим, однако потерял память. Он не помнил, за что получил ордена и медали, которые хранились в шкатулке, почему он совершил убийство, за которое его отправили в колымский лагерь, кто была его жена и были ли у него дети, наконец – что строили в Чудове, откуда тут взялись этот огрызок моста и эта Восьмичасовая улица. Он мог часами разглядывать фотографию, на которой был запечатлен веселый солдат в обнимку с кудрявой толстоносой девушкой, но не узнавал этих людей.

Когда его окликали по имени, он замирал на месте, недоверчиво смотрел на прохожего, словно сомневаясь в том, что тот не ошибся, и спрашивал тихим голосом: «Ты кто, брат?»

Здороваясь как-то со мной, он задерживал мою руку в своей и несколько секунд изучал ее, сжимая то сильнее, то слабее и разглядывая так, словно перед ним была вовсе не рука, а какое-то неведомое животное. Когда он исчез из виду, я вытянул перед собой правую руку и уставился на неё. На мгновение мне показалось, что она вдруг превратилась в левую. Мороз по коже…

Однако утрата памяти не мешала Брату Февралю справляться со своими обязанностями в крематории. Он следил за чистотой в помещениях, заботился об исправности оборудования и всегда знал с точностью до грамма, сколько вышла пепла после сожжения усопшего. Люди этим всегда интересовались: он гордились тем, что их покойник потянул аж четыре фунта, тогда как соседский оставил после себя едва три с половиной (овечью шерсть и пепел в Чудове считали только на фунты).

В свободное время Брат Февраль часами бродил по городку и окрестностям, словно искал что-то. Женщины его жалели, а наш сосед – старик Слесарев - только фыркал: «Нашли кого жалеть! Я вот ему завидую». Голод, холод, война, болезни, бедность – старик Слесарев с радостью забыл бы, наверное, всю свою жизнь. Хотя был в его жизни период, о котором он вспоминал с восторгом и даже с нежностью. С конца июля 1941 до середины января 1942-го Слесарев служил в кремлевском полку и каждый день стоял в карауле у мавзолея. Тело Ленина тогда тайком вывезли в Сибирь, в Тюмень, но у мавзолея на Красной площади по-прежнему менялся караул, чтобы никто ни о чем не догадывался. Сталин был повелителем мечты, а Ленин ее хранителем. И каждый день Слесарев заступал на пост номер один, чтобы охранять эту мечту. Каждый день ровно за две минуты тридцать пять секунд он делал двести десять шагов от Спасской башни до мавзолея и замирал с винтовкой в руках. Он знал, что мавзолей пуст, и именно то вызывало у него восхищение. Охранять мумию Ленина или склад с тушенкой – это обычное дело, а вот стоять на страже пустоты – это уже подвиг веры, чистый абсурд и высший градус героизма. Потом его отправили на фронт. Слесарев воевал пол Сталинградом и на Курской дуге, дошел до Кенигсберга, был четырежды ранен и награжден, но все это не шло ни в какое сравнение с теми часами, которые он провел у мавзолея на страже пустоты, в одиночку противостоя всем смыслам мира…