Витя говорил, что для творчества необходимо многообразие опыта. Женя говорил, что жизнь измеряется не количеством событий, а интенсивностью их переживания.

Однажды Витя принес стопку цветных листочков, исписанных его красивым мелким почерком:

– Вот, рассказ написал!

Он прочитал нам его вслух. В его прозе все дышало, смеялось и летало. «А умру я на полу чужой квартиры» – так начинался рассказ, а дальше было и грустно, и смешно, и трагично. Женя перепечатал рассказ на машинке и повсюду носил его с собой. Иногда он картинным жестом доставал из кармана страницу и зачитывал какой-нибудь кусок. Витя его останавливал: «Ты перепутал, старик, фразу. Взял по ошибке мою».

К Вите в гости мы больше не могли пойти – его жена была строга. Но постепенно, благодаря Жене, появились другие дома, куда можно было заявиться без звонка, без денег. Женю везде принимали радушно. Хозяева, интеллигентные люди с высшим образованием, хорошей библиотекой в застекленном шкафу, ставили на стол вино, закуску, в уплату за угощение читались стихи, потом мы шли дальше. В какой-то момент на одной из таких квартир мы познакомились с поэтом Сашей Фрадисом. Обстоятельства знакомства затмили образ самого Саши. Он предстал перед нами голый, в плохо запахивающейся спереди махровой простыне. Был к тому же с бодуна. Выпив и просветлев лицом, он декламировал Цветковскую «Белую горячку».

С самим Цветковым Фрадис когда-то был знаком лично, и это добавляло шарма к его ореолу.

В один из вечеров он ушел с нами. Его пытались остановить, оставить у себя, но Саша выбрал нас. Его любимыми писателями были братья Стругацкие, Солженицын, которого он называл «Солжак», Аксенов, которого называл «Аксеныч».

Когда Саша выпивал, он брал гитару и пел приятным тенором бардовские песни. Мы любили его за то, что он такой душевный и нескучный – запойный человек редко может быть скучным, за стихи Цветкова, за то, что других поэтов он любит больше, чем себя. Влюбчивый, ласковый до неразборчивости, Саша перезнакомил нас со всеми своими бывшими одноклассниками и одноклассницами, подругами по турпоходам, их супругами и любовниками, и женами любовников. Представители обоих полов отвечали ему взаимностью. Было в нем нечто неотразимое, эти миндальные глаза, ореол поэта-диссидента и какая-то еще не случившаяся, но всеми ощущаемая будущая «мука». Такой у него был вид, что бабки на скамейке у подъезда вздыхали: «Ну чистый Христос!»

– Надо отдать ему должное, он интереснейший мужик… – приговаривал Саша, ведя нас на ужин к очередному приятелю. Все его приятели мне казались людьми смелыми, все они хотели уехать. С Сашей их соединяла любовь к вышеназванным писателям, которых я всё не удосуживалась прочесть. Потом как-то открыла подсунутую Сашей книгу «Гадкие лебеди», но дальше двух страниц не продвинулась. К великому Сашиному разочарованию, «Аксеныч» мне тоже не понравился. В общем, я выпадала из этого элитарного круга, но, когда Саша звал нас с собой в гости, я с удовольствием шла. Человеку надо, чтобы было куда пойти. Сашин приятель ставил на стол пятизвездочный коньяк, его жена нарезала сыр. Саша брал гитару и пел: «Облака плывут, облака…»

Весной мы сдали бутылки. Их было так много, что на вынос ушла неделя. Приемщики стеклотары смотрели на нас с уважением. Купив на вырученные деньги ящик красного пуркарского, мы отправились в гости к новой подруге Фрадиса – Ларисе Костиной. Лариса была лет на десять-двенадцать старше нас и на пару лет старше Саши. Она преподавала литературу в Кишиневском институте искусств, очень любила поэзию.

Жила Лариса в старом, построенном немцами после войны доме. Ни отопления, ни горячей воды в квартире не было. Особое уважение вызывали глубокая немецкая ванна с шишечками кранов, стоявшая посреди абсолютно пустой кухни, а также отсутствие какой-либо еды в холодильнике. Лариса была непритязательна, пила кофе, ела печенье. Небольшого роста, худенькая, с круглым татарским лицом и глазами цвета черной дикой вишни, она стала нашей общей любовью. Фрадис и мы все вслед за ним называли ее «Костинка». Он пел ей песни и посвящал стихи. У нее всегда было весело, гремела музыка, дешевое вино лилось в высокие рубиновые бокалы. Расходиться не хотелось, было ужасно хорошо, пахло счастьем и обещанием перемен. В вазе лежали фрукты: красное яблоко, две сине-зеленые груши, грозди зимнего винограда. Сидели ночами, говорили о стихах, пили и, разгулявшись, били бокалы о стену, что почему-то считалось высшим шиком. Ложились на рассвете, засыпали в одежде – кто на диване, кто просто на ковре. А утром было утро. Лариса варила в джезве кофе, никто никуда не торопился.

Я о чем? Я о том времени, когда дни повторялись через запятую, и любое выпадение из времени было праздником. Как-то мы умудрялись прожить, откуда-то брались деньги, кто-то что-то время от времени сторожил, я училась в пединституте, мне помогала мама.

В марте мне приснился сон, что умер Брежнев. Женя очень оживился:

– Я совершенно не представляю, что тогда будет!

Никто из нас не представлял, что будет. Нам казалось, что будет свобода, и придет она босой.

– Думаешь, поэт может жить вне языковой среды? – спрашивал иногда Женя. – Не подумай, что я не хотел бы свалить из этой блядской страны. Но, с другой стороны, мне страшно… Мне только восемнадцать лет.

Я не понимала, почему он об этом говорит. Ему скучно? Мне никогда скучно не было рядом с ним. Сашины друзья обменивались информацией о статистике отъезда, о том, какие существуют ходы-выходы, а я все продолжала думать о пустяках, о Жениных губах и веснушках. Потом все друзья по очереди уедут, устроятся на хорошие работы, заживут по-человечески. И правильно сделают. Я – без иронии, без осуждения. Что я знала?

Переломным моментом в жизни компании стал отъезд Хорватов, но не за границу, а в Петрозаводск. Мать Жени получила место в Петрозаводском университете. Они начали собираться. Вероника Николаевна, взяв дочь, поехала устраиваться, а Женя остался допаковывать вещи. Прошло полтора месяца, в его квартиру уже вселились две новые жилицы, а Женя всё паковался. Новые хозяйки, две сестры-старушки – Надежда Романовна и Любовь Романовна, привыкнув к странному постояльцу, не препятствовали нашим встречам. У старушек к Жене была одна просьба: чтобы их не тревожили по ночам. Условия выполняли все, кроме Саши. В трезвом виде Саша был болезненно застенчивым человеком, но когда запивал, он от застенчивости излечивался. Нет, он не буянил, не лез в драку, это было не в его характере. У него, романтика в душе, бывшего альпиниста, появлялась странная тяга к вертикальным поверхностям. Однажды ночью он по абсолютно голой стене долез до второго этажа, где находилась квартира бывшей жены. Бывшая жена была в отъезде. Пролезая в форточку, Саша снял с себя все нательные вещи. На следующее утро протрезвевший, страдающий от головной боли (видимо, похмелиться у бывшей жены было нечем) Саша позвонил мне и попросил отвести его домой.

Жениным старушкам от Саши тоже доставалось. Если ему не открывали, он кричал под окнами. Как-то, не докричавшись, два часа съезжал в тазике для стирки (интересно бы узнать, где он его взял в полночь?) с лестницы. В шесть утра испуганные, не сомкнувшие глаз старушки осторожно выглянули за дверь. Саша спал у них на пороге, положив голову на половик. Надежда Романовна принесла и подложила ему под голову подушку. Обе хозяйки когда-то были ответственными работницами. Всю жизнь боролись с пьяницами и тунеядцами, то есть с такими, как мы. А вот надо же, нас они полюбили, даже Сашу. Может, и они уже чувствовали, что этого тухлого с привкусом плесени воздуха не всем хватает?