На что я способна, Афина не знает, хвалилась я, но, честно говоря, и сама этого не знала. Ни убить ее, ни превратить в кого-нибудь я не могла. Убежать от нее или спрятаться мы не могли тоже. И никакие мои иллюзии не скроют нас от ее пронзительного взгляда. Скоро Телегон научится ходить и бегать, и как тогда мне его уберечь? Разумом моим овладевал темный ужас. Надо что-то придумать, иначе видение из пруда – его мертвенно-бледное, холодное тело в саване – станет явью.

Те дни помню лишь отрывками. Сосредоточенно стиснув зубы, я рыскала по острову – выкапывала цветы, измельчала листья, изучала каждое перышко, камень, корешок в надежде отыскать то, что мне поможет. Мои находки громоздились вокруг дома шаткими кипами, а воздух в кухне зернился от пыли. Вытаращив глаза, как загнанная лошадь, я без конца крошила и варила. И все это время Телегона от себя не отвязывала – боялась куда-то положить. Такое стеснение ему вовсе не нравилось, он вопил, толкая меня в грудь пухлыми кулачками.

Куда бы я ни пошла, всюду пахло каленым железом, то есть Афиной. Не знаю, вправду она меня дразнила или просто разыгралось мое объятое паникой воображение, но запах этот подгонял не хуже палки. Я отчаянно припоминала все истории о поверженных олимпийцах, что рассказывали мои дядья. Подумывала обратиться за помощью к своей бабке, к морским нимфам, к отцу, броситься им в ноги. Но разве посмеют они противостоять разгневанной Афине, даже если захотят мне помочь? Ээт, может, и посмел бы, но он меня теперь ненавидит. А Пасифая? Не стоило и спрашивать.

Не знаю, какое тогда было время дня и года. Я ничего не видела, кроме своих непрестанно трудившихся рук, измазанных ножей, истолченных да искрошенных трав на столе и без конца варившегося моли. Телегон уснул, запрокинув головку, щеки его еще пылали от возмущения. Я остановилась, чтобы перевести дух и успокоиться. Поморгала, чувствуя, как щиплет веки. Стены кухни казались теперь не каменными – тряпичными, будто бы провисшими. Одну идею я откопала наконец, но для ее осуществления кое-что требовалось: какая-нибудь вещь из обители Аида. Большинству богов туда, где пребывают мертвые, хода нет, и потому они, в отличие от живых, имеют над нами власть. Однако заполучить такую вещь нельзя было никак. Лишь боги, управляющие душами, могут входить в подземное царство. Не один час ходила я взад-вперед, гадая понапрасну, чем подкупить какого-нибудь потустороннего бога, чтобы нарвал мне бледных асфоделей или зачерпнул воды из Стикса, или, может, смастерить плот, доплыть до границ подземного царства, а затем, проделав то же, что Одиссей, выманить призраков и поймать частицу их холодного дыма. Эти размышления напомнили мне о пузырьке, который Одиссей по моей просьбе наполнил кровью из вырытой им ямы. Тени припадали к ней жадными ртами, и кровь, должно быть, хранит еще их зловонный дух. Я вынула пузырек из ящичка, поднесла к свету. Темная жидкость переливалась в стекле. Я отцедила одну каплю и целый день над ней трудилась – извлекала, вытягивала слабый запах. Чтобы усилить его и оформить, добавила моли. Сердце мое колотилось то от надежды, то от отчаяния: сработает – не сработает.

Я дождалась, пока Телегон снова заснет и перестанет со мной воевать – иначе не могла как следует сосредоточиться. Той ночью я изготовила два зелья. Одно содержало ту самую каплю крови и моли, другое – частицы всего, что было на острове, – от скал до солончаков. Я трудилась как одержимая и на рассвете уже держала в руках две закупоренные склянки.

Я тяжело дышала от усталости, но медлить не собиралась ни секунды. Так и не отвязав от себя Телегона, я взобралась на высочайшую вершину – узкий каменистый уступ под нависшим небом. И, утвердившись на скале, прокричала:

– Афина хочет убить мое дитя, и я его защищаю! Будьте свидетелями могущества Цирцеи, ээйской колдуньи!

Зельем с кровью я окропила камни. Они зашипели, как расплавленная бронза в воде. Повалил белый дым, поднялся, расползся. Скопившись, образовал над островом огромный свод, сомкнувшийся над нами. Оболочку из живой смерти. Если Афина явится, придется ей повернуть обратно, как акуле, заплывшей в пресные воды.

Под первым заклятием я наложила второе. Эти чары вплетались в сам остров – в каждую птицу, и зверя, и песчинку, в каждый лист, камень и каплю воды. Всех их и все потомство в их утробах я отметила именем Телегона. Если Афина все же прорвется сквозь дым, остров поднимется на защиту моего сына – звери и птицы, ветви и камни, и даже корни, скрытые в земле. Будем противостоять ей все вместе.

Я стояла под солнцем, ожидая ответа – испепеляющей молнии. Серого копья Афины, что пригвоздит мое сердце к скале. Я слышала свое учащенное дыхание. Бремя заклятий хомутом повисло у меня на шее. Они были столь велики, что не могли держаться сами, и час за часом мне предстояло носить их на себе, подкреплять собственной волей и каждый месяц творить заново. Это займет три дня. Первый – чтобы опять собрать остров по кусочкам – берега, поля и рощи, чешую, перья и мех. Второй – чтобы их соединить. Третий, требующий предельного сосредоточения, – чтобы извлечь из бережно хранимых капель крови тяжелый дух смерти. Тем временем привязанный ко мне Телегон будет извиваться и вопить, а заклятия – натирать мне плечи. Ну и пусть. Я сказала, что все для него сделаю, и теперь докажу это, удерживая небо.

Все утро я напряженно ждала ответа, но не дождалась. И тогда поняла: получилось. Мы свободны. Не только от Афины – от всех. Заклятия висели на мне, но я ощущала небывалую легкость. Наконец-то Ээя принадлежала только нам. Вне себя от радости я встала на колени, распеленала своего воинственного сына. Поставила на землю и отпустила:

– Тебе ничего не грозит. Наконец мы заживем счастливо.

Вот глупая. Все эти дни, прожитые мною в страхе, а им – в неволе, я будто взяла в долг, который предстояло теперь отдавать. Телегон носился по острову, отказываясь присесть или хоть на минуту остановиться. Афине я путь преградила, но ведь обычные опасности на Ээе подстерегали по-прежнему – скалы, обрывы да жалящие твари, которых мне приходилось выцарапывать у него из рук. Стоило мне потянуться к нему, как он убегал – не желая повиноваться, мчался прямиком к пропасти. Он, кажется, злился на весь мир. На брошенный камень, летевший недостаточно далеко, на собственные ноги, бегавшие недостаточно быстро. На деревья он хотел взбираться как львы – одним прыжком, а когда не получалось – колотил по стволам кулаками.

Я пыталась взять его на руки, говорила: потерпи, со временем ты наберешься силы. Но Телегон кричал, изгибался дугой, и ничто не могло его утешить, ибо он был не из тех детей, которым покажи только блестящее и они уж обо всем забыли. Я давала ему успокоительные травы, горячее молоко с вином и даже снотворное – без толку. Одно только море его умиротворяло. Ветер был, как Телегон, неугомонен, волны – захвачены движением. Он стоял в прибое, вложив свою ручонку мне в руку, и показывал пальцем. Горизонт, объясняла я. Чистое небо. И волны, и приливы, и течения. Весь день потом он повторял шепотом произнесенные мной звуки, а если я пыталась его отвлечь, показать что-то другое – цветы, фрукты, простенькое чародейство, – отскакивал, скорчив гримасу. Нет!

Совсем туго мне приходилось, когда наступало время заново творить два заклятия. Телегон убегал, если был мне нужен, но как только я бралась за работу – принимался громко топать и кричать, требуя внимания. Завтра отведу тебя к морю, обещала я. Но он не слушал и разносил весь дом, пытаясь привлечь мой взгляд. Телегон уже подрос, стал слишком велик, чтобы лежать в перевязи, и вместе с ним увеличились беды, которых он мог натворить. Он опрокидывал уставленный блюдами стол, бил мои склянки, взбираясь на полки. Я приставляла волков приглядывать за ним, но они не могли его выносить и сбегали в сад. Меня охватывала паника. Я не успею вновь наложить заклятие, оно утратит силу. И явится разгневанная Афина.