— Я желал бы остаться инкогнито.

— Разумеется. На, почитай. — Мне в руки суют какую-то книжку, на обложке которой изображен дэймос, разрывающий жертву на куски. Заинтересовавшись, листаю фолиант, не мешая Аиду общаться. Он многое знает о жизни города, хоть и не вполне понятно откуда. Да и переговоры ведет куда лучше меня. — Так чем конкретно вам не угодила юная баронесса?

— Она сказала, что любит меня.

Вчитываюсь в текст, стараюсь сохранять умное выражение лица. Это, конечно, проблема. Сказала бы, что ненавидит, — мужа порадовала бы.

— И вы ей не поверили.

— Она бедна! Хоть и знатного рода. А я богат. Очень богат. — Старик хмурится, опирается на трость всем телом и опускает подбородок на скрещенные руки. — Она уверяет, что любит меня, что ей нравится, как я выгляжу, что говорю. Она не смотрит ни на кого другого. Но я слабею день ото дня. Еда стала для меня — пресной, золото — тусклым, даже дышать становится с каждым днем все тяжелей.

— Другими словами, вы подозреваете, что ваша жена… не человек.

— А ты умен. — Тихий скрипучий смех заставляет меня поморщиться. — Да, светлый. Я думаю, что она — суккуб. И решила уничтожить меня, чтобы потом жить припеваючи на мои деньги. Вы знаете, сколько мне лет?

— Э-э-э… много?

Эльф морщится и тихо вздыхает. Барон пытается испепелить меня взглядом. Все, молчу-молчу.

— Мне всего сорок два! И еще месяц назад я выглядел иначе, темный!

Н-да. Не повезло.

— Если мы согласимся и Фтор станет петь серенады под ее окном, какого именно эффекта вы ждете?

— Суккубы обожают молодых парней. А вы, эльфы, для нее лакомый кусочек. В вас жизненных сил больше, чем в людях. Она не сможет устоять и попробует убить двух зайцев сразу.

— А что, если она так и не проявит свою сущность суккуба?

— Я заплачу три золотые монеты поверх этих двух, и мы разойдемся.

— Что ж! — Кошусь на Аида, ожидаю его вердикта. Я бы взялся. Всегда хотел посмотреть на живого суккуба, да и потом — я уже давно ничего не пел, если не считать той свадьбы, на которой по ошибке в середине пьянки исполнил погребальный молебен. Меня выслушали, прослезились и чуть не прибили, когда осознали, что именно я исполнил. Еле ноги унес. — Мы принимаем ваше предложение. Я составлю контракт, который вы подпишете. Золото при вас?

— Люблю деловых парнишек.

— Не заблуждайтесь, он старше вас втрое, — ухмыляюсь я.

Аид и барон Монтегью подписывают договор, согласно которому я три ночи должен петь серенады под окнами прелестной Мариэтты. И если она клюнет — нас ждет незабываемое шоу.

Также барон обещает покинуть город на три дня, дабы развязать супруге руки. На самом же деле он останется здесь, а точнее — снимет комнату в одном из лучших борделей города. На мой вопрос: «А почему в борделе?» — мне уже никто не отвечает. И барон, и эльф в дальнейшем делают вид, что меня в комнате вообще нет.

Сижу, сочиняю прекрасную серенаду для прекрасной девушки. Передо мной на столе стоит ее портрет. Запасливый барон также принес ее локон, подвязку и корсет — это для вдохновения.

Повертев все это в руках и оценив пухленькую розовощекую прелестницу, сажусь писать. Аид, когда возвращается в дом (ходил провожать барона), первым делом спрашивает:

— Как сочиняется?

— Да так. Пытаюсь поймать волну вдохновения.

— Ну и как? — интересуется он очень мрачным тоном.

— Последняя только что схлынула. Даже не знаю почему.

Светлый вздыхает, закрывает дверь и бросает у камина новую охапку дров.

— Этого надолго не хватит.

— Надолго и не надо. До завтра хватит. А завтра — пойдешь петь.

— А если дождь?

— Ну и что?

— Ты совсем идиот или только притворяешься? — У Аида дергается бровь. А еще светлые ненавидят, когда к ним обращаются без должного почтения. Их это бесит, что меня неизменно радует. — Как я буду перекрикивать раскаты грома? Или предлагаешь залезть на подоконник и орать серенаду в открытое окно?

— Надо будет — залезешь. Десять золотых на дороге не валяются.

— Пять. Вдруг она не суккуб? Ты только посмотри на нее. Где стройность? Где изящность? Что это за колобок с губками? — сую портрет прелестницы ему под нос.

Аид как раз сидит на корточках и помешивает огонь в камине. На портрет он глядит лишь краем глаза.

— Суккубы перевоплощаются, подстраиваясь под вкус своей жертвы. Это-то ты должен знать.

— Прости. Проспал занятие о нежити.

— Оно и видно. Короче. Твори давай. У тебя вся ночь впереди и весь следующий день. И только попробуй лечь спать, не озвучив мне шедевр, — убью.

У меня аж уши опускаются в разные стороны. Ничего себе, как тут кое-кто обнаглел! А в глаз?

…Ладно-ладно. Чуть что, сразу в драку и мораль читать. Если коротко — он уделал меня одной фразой: «Только балакать и умеешь, бард фигов». Теперь задета честь профессионала! Пододвигаю к себе подсвечник с зажженными свечами и отковыриваю оплывшие куски воска. Итак! Приступим. Чувствую, это будет шедевр.

Прошло три часа. Время — десять вечера.

— Я есть хочу.

— Написал?

— Не могу я писать на голодный желудок.

Аид молча встает, накидывает куртку, сует в карман один из золотых и уходит. Мрачно смотрю ему вслед. Мне почему-то становится стыдно.

Прошло еще два часа. Полночь.

Икаю от переедания. А муза все не идет. Я бы даже сказал: она тщательно меня избегает, с визгом удирает по лабиринтам подсознания. Я ее пытаюсь поймать, обещаю много-много любви и счастья, а эта… короче, чего-то у меня не рифмуется ничего. Надо поспать. Завтра еще целый день будет.

Проходит еще час.

Прикладываю к фингалу золотой. Душу греет то, что лечение у меня ну очень дорогое. Спящий светлый нервирует и навевает желания одно другого ужаснее: расчленить, поджечь, треснуть табуреткой между ног… Ладно, последнее, пожалуй, слишком жестоко. Жуть! Я же пацифист.

Три часа утра.

Я люблю тебя, любовь моя,

Люблю, любя, так как, тебя.

Люблю, блюю… блю… гм… н-да.

Отодвигаюсь от стола и пытаюсь понять, какого хрена я вообще так напрягаюсь не пойми из-за кого и для чего. Накатаю, что попроще, и сойдет!

Трясущейся рукой беру сломанное в трех местах перо. Черный от клякс лист молчаливо вопиет. Я скоро кровью писать начну… хм… А это мысль.

Открывший глаза Аид с удивлением наблюдает за Фтором: темный расковыривает палец и выливает три капли крови в чернильницу. После чего, пошевелив ушами и клыкасто улыбнувшись, начинает быстро что-то корябать на листке бумаги. Куча испорченных бумажек валяется на полу, шепот, скрип табурета и шум дождя разрезают тишину на мелкие полоски.