своего хозяйства. – У нас теперь есть избушка для гостей. Но на городской комфорт не рассчитывайте. Маша! Выйди к гостям, будь добра (возвысил он неожиданно голос).

Занавеска подалась в сторону, и Маша (которую я видела впервые в жизни) шагнула в комнату. При первом взгляде на нее было понятно, почему в этом году она обошлась без поездки в Вологду – несмотря на свободное платье (сшитое, кажется, из той же ткани, что и занавеска), казалось очевидным, что она была на последнем месяце беременности. Аккуратно ступая босыми ногами, с играющей на губах смущенной полуулыбкой, она приблизилась и тихо поздоровалась, поочередно оглядев нас и явно отдельно обрадовавшись отцу Максиму, который восторженно закивал ей и чуть не зааплодировал. Она подошла к нему под благословение, после чего обратилась к нам.

– Милости просим, – проговорила она чуть нараспев. – Присядьте пока за стол, вы, батюшка, туда (она показала ему почетное место под иконами), а вы как удобнее, я пока самоварчик поставлю.

– Да какой уж самоварчик, посиди уже, – проговорил доктор, и голос его как-то надорвался от нежности, которую он явно не привык демонстрировать прилюдно. В этот момент Мамарина, садившаяся уже за стол, вдруг громко взвизгнула.

– Вы их не предупредили, Петр Генрихович? – укоризненно обратилась Маша к доктору, но в глазах ее, готова поклясться, заплясали веселые искорки.

– Хм, – смущенно откашлялся доктор. – Это Люська, наше домашнее животное. Лис. Лисенок, точнее, но уже выросший.

При этих словах из-под стола высунулась и немедленно юркнула обратно небольшая острая лисья мордочка с торчащими ушами: очевидно, зверь, не справившись с любопытством, приблизился понюхать Мамарину и тем ее напугал. Оказывается, после той самой истории с медведем к доктору повадились выходить из леса разные звери. Сперва, как и в первом, самом памятном случае, они наведывались к нему ради срочной надобности: косуля с загноившимся копытцем; барсук, изнемогавший от старости (который так и помер у доктора на руках и был им похоронен где-то за домом). Потом же они начали являться просто так – не часто, но регулярно доктору случалось просыпаться оттого, что кто-то стучит когтями или копытцами по крыльцу и деликатно пыхтит под дверью. Он даже стал подумывать, не одомашнить ли для пользы кого-нибудь из крупного лесного зверья: лося, например, можно было бы использовать вместо лошади – запрягать его в телегу (которую, впрочем, пришлось бы строить из подручного материала), ездить на нем верхом или даже пахать. Но еще больше воодушевила доктора идея приручить медведя, а лучше даже медвежонка, чтобы воспитать его в собственном вкусе. Вряд ли на медведе можно бы было прокатиться, как на ослике, но для того, чтобы тянуть плуг по полю, он вполне бы подошел – а кроме того, под его охраной нестрашно было бы оставить дом, куда-нибудь уходя. Летом он мог бы питаться тем, что сам раздобудет, а о зимнем пропитании нечего было и беспокоиться, поскольку он все равно впадал бы в спячку. Впрочем, весь медвежий проект пока оставался в области фантазий.

В одну из ночей доктор обнаружил у себя на пороге маленького лисенка: сам ли он пришел к людям, или приволок его в зубах кто-то из зверей покрупнее, так и осталось загадкой. Веласкес рассказывал, что на песке рядом с домом отпечатались какие-то крупные лапы, но появились они там в эту же ночь или раньше, сказать он не мог: дождя не было уже несколько дней. В отличие от прежних четвероногих визитеров, просто вылечить его и отправить обратно в лес не представлялось возможным: слишком он был мал – хотя питаться уже мог самостоятельно. Маша, которая давно мечтала о собаке, быстро к нему привязалась, так что они решили оставить его себе. Сперва она, думая, что это лисичка, назвала питомца Люськой, а позже, когда его мужская природа стала недвусмысленной, переменять имя было поздно. Сделался он действительно чем-то вроде собаки: непременно сопровождал доктора по всем хозяйственным делам – и тот даже планировал со временем приучить лиса апортировать из воды подбитую дичь (выстрелов тот привык не бояться). Днем он чаще дремал, лежа под столом на специальной подстилке, но к вечеру преисполнялся бодрости и требовал прогулки или хотя бы подвижных игр: если людям было не до него, то развлекал себя сам, носясь по избе и стараясь ухватить собственный длинный пушистый хвост. Пришлых людей он обычно опасался, но быстро осваивался – и уже через пять минут охотно подставлял нам свою голову, чтобы мы чесали у него за ушами. Любопытно, что я никак не могла проникнуть в его мысли: то, что легко выходило с лошадью, собакой или котом, вовсе не работало с диким, хотя и прирученным зверем – я не слышала ровным счетом ничего. Это было странно и непонятно. Не то чтобы у меня были особенные амбиции на этот счет, но чувство было неловкое: обнаружить вместо книги на понятном языке книгу, отпечатанную иероглифами, – неприятная вещь, но увидеть полностью белые страницы – совсем другое дело.

Доктор вышел, чтобы разжечь самовар. Маша, явно смущаясь, односложно отвечала на вопросы Мамариной и Рундальцова, силившихся завязать разговор. Кормилица попросила разрешения перепеленать девочку, которая тем временем проснулась и заплакала; Маша, явно обрадовавшись случаю оставить тяготившую ее беседу, повела ее за занавеску. Как это часто бывает у беременных при взгляде на чужого младенца, ее лицо как будто покрывала пелена чувства, слишком сложного для нее самой: она и предугадывала появление собственного дитяти, и испытывала род зависти к уже прошедшей через родовые тяготы, и боялась, сама себе не отдавая отчета, что по какому-нибудь несчастливому стечению обстоятельств ее ребенок будет не таким розовым, чистым, ладным (Стейси и вправду была очень хороша). Я инстинктивно отвлеклась, провожая их взглядом (как правильная дворовая собака, я постоянно настороже), а когда мысленно вернулась за стол, оказалось, что Мамарина шепотом выговаривает Шленскому за то, что он увязался с нами к доктору. Тот, опустив глаза, водил пальцем по столу, как будто писал покаянную записку, но то, что при этом он молчал, раззадоривало ее еще сильней. Наконец он выдавил из себя:

– У меня дело к Петру Генриховичу.

– Какое у вас еще может быть дело?

– Никому не скажете? – Он обвел нас глазами, отдельно остановившись на мне.

– Ну что еще за детские секреты, – торопила она. – Никому, никому, естественно.

– Мне поручено серьезными людьми (при этих словах он показал глазами куда-то на потолок) договориться, чтобы здесь можно было на некоторое время сложить ценный груз.

– Это в каком смысле серьезными? – проговорила