время думал, что остаток жизни проторчу на дне, – признался он. – Ты выглядел скверно. Первое время вообще никаких признаков жизни не подавал. А я ни зверя поймать, ни помощь привести не могу… Но когда пришла Кость, я вздохнул с облегчением. Ведь если жива она, то и ты в каком-то смысле не умер.

– Что дальше?

– Потом она по очереди выгрызла из твоего тела все железки, и мы перенесли его сюда. По крайней мере, нас тут еще ни разу не заметили. Потом она побегала по ущелью и собрала остальные останки. Прижились они, правда, совершенно самостоятельно, причем совершенно без нашего участия. Даже голова на место приросла. Ну, а дальше нам оставалось только ждать, когда ты очнешься. Так что на самом деле все не так уж плохо.

Я потер тонкую полоску свежего шрама на левой стороне груди, где еще недавно торчало чужое копье.

– А грифоны?

– Первые дни они постоянно над мостом летали. И люди из горы тоже туда наведывались. Потом успокоились. Видимо, убедились, что ты не воскреснешь. А сейчас, насколько я знаю, там снова тихо, но хотя бы раз в день грифоны облетают вокруг всего ущелья, и в это время мы стараемся не отсвечивать.

– Грифоны – это стража, они охраняют долину, – замедленно проговорил я, на пробу создав небольшой ручеек проклятия.

Проклятие послушно отозвалось. Даже, пожалуй, быстрее, чем раньше. После всего, что случилось, его, наверное, должно было бы стать меньше. Однако вот уж, и правда, проклятие – самовосстанавливающаяся штука. И к тому же после смерти оно явно изменилось, потому что теперь я его не только чувствовал, но и мог сделать с ним все, что захочу.

Тем не менее от оставшихся проклятых камней я все же решил избавиться. Почему-то после пробуждения они стали доставлять мне неудобства. И я вместо нескольких десятков камней решил оставить всего один. А остальное место занял своей обновленной, на диво послушной и, кажется, ставшей еще сильнее, чем раньше, тьмой.

– Вспоминай, – кивнул я призраку на горстку оплавленных, словно бы побывавших в жерле вулкана камней. – Вдруг меня еще раз кто-нибудь выпотрошит и ты по глупости останешься совсем без души?

Призрак тяжело вздохнул.

За время моего отсутствия он, наверное, тоже об этом подумал. Но прежде чем он коснулся осколков и впал в такое же оцепенение, какое было у меня недавно, я пристально на него взглянул и тихо спросил:

– Что с Нардисом?

Мор не ответил. Только отвел глаза и махнул куда-то в сторону. Когда же я переступил через лохматую тушу, оказавшуюся самым обыкновенным мохноногом, и отодвинул в сторону виновато опустившую хвост гончую, то увидел наполовину занесенное снегом тело и ненадолго прикрыл глаза.[12]

И все-таки дурак…

Слишком молодой, слишком самоуверенный, отчаянно безрассудный дурак, который отчего-то решил, что есть смысл умирать за меня. Даже защитить зачем-то пытался. Справедливости ему, понимаешь ли, захотелось…

И что теперь?

Наверное, если бы я настоял и оставил его тогда дома, он бы расстроился, но все же не превратился в кусок замороженного мяса. Для смертного это ведь уже окончательно. Смерть для него – это вечность. И Нардис без колебаний туда шагнул, искренне полагая, что делает это вместе со мной.

Сейчас, когда его сердце не билось, а на бледной коже не осталось ни единой кровинки, он, как ни странно, все еще не походил на безвозвратно ушедшего. Его лицо казалось спокойным и даже расслабленным. Закрытые веки были лишь слегка припорошены снежинками. Царящий в здешних краях холод сберег его тело, не пустив к нему ни гниль, ни грязь и навеки заморозив так и не начавшееся разложение. Так что, если оставить его здесь, он и через тысячу лет будет таким же, как сейчас. А если убрать торчащий из его груди обломок копья и прикрыть рваную рану, то и вовсе станет казаться, что он всего лишь надолго уснул.

Почти уверен – Нардис умер мгновенно, когда один из всадников метнул в него это копье. Оно пронзило сердце, сомнений в этом никаких не было. Ну, а то, что других ран на теле не осталось, свидетельствовало лишь о том, что Нардиса как пришпилили к скале, не посчитав нужным забрать оружие, так он там и висел, пока умная, проворная, ловкая и тонко чувствующая мое настроение Кость не перегрызла древко и не вытащила обледеневший труп туда, где до него не дотянутся ни люди, ни звери.

Когда я тяжело вздохнул, гончая, как самая обычная собака, подошла к мертвецу и со скорбным видом улеглась рядом, аккуратно положив зубастую морду ему на грудь.

Странное проявление чувств от нежити…

Впрочем, нет. Ведь на самом деле это не она тоскует, а это у меня внутри все вымерзло. И это не у нее, а у меня в душе вместо недолгого опустошения появилось какое-то новое, не поддающееся описанию, но на удивление сильное чувство, не дающее спокойно отвернуться и просто уйти, навсегда вычеркнув этот день из памяти.

Я знал, что никогда не забуду миг, когда упрямый мальчишка бездумно полез вперед, пытаясь принять смерть вместо меня. Как не забуду равнодушного взгляда, которым его, самоубийцу, одарила стоящая напротив меня нелюдь.

Нелюдь… Кажется, только сейчас я начал осознавать истинный смысл этого слова. И, глядя на одинокую капельку крови, навеки застывшую на щеке убитого мальчишки, вдруг ощутил, что не смогу уйти. Не смогу забыть, отмахнуться и спокойно жить дальше. Нардис, сам того не ведая, сумел сделать для меня нечто очень ценное. Привязавшись ко мне, он в каком-то смысле сумел привязать и меня. Люди… Они ведь не зря так настойчиво тянутся друг к другу. Поэтому сейчас, когда эту связь оборвали, а то, что она дарила, безвозвратно ушло, я в полной мере ощутил, что потерял нечто крайне важное. То, что уже никогда не смогу вернуть.

От последней мысли мне стало неуютно.

Никогда – это ведь даже не вечность. Никогда – это уже насовсем, потому что Нардиса мне никто не заменит. И на его место никто не придет.

Когда до меня дошла эта нехитрая истина, мое сожаление выросло на порядок и стало настолько острым, почти болезненным, что его захотелось высказать, выплеснуть, избавиться от него, как от вещи, которая когда-то была дорога, но теперь стала ненужной.

Пожалуй, раньше я бы так и сделал. Выбросил, выкинул, забыл. Но сейчас, глядя на мертвого парня, я также неожиданно понял, что все-таки хочу о нем помнить. Его голос, его поступки, слова… Его ворчание по утрам и