— Побоку Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индуса.

— Золотом!

— Где ты его возьмешь? Обещаниями… в этом отношении мы достаточно богаты.

— Догадываюсь…

— Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.

— Барбассон, ты поражаешь меня!

— Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана-Сахиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии.

— Барбассон, ты велик, как мир!..

— Это не твои слова, но все равно, я принимаю их, — они вполне к месту. Мы скопим денег, купим виллу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, имея золото, вино из Бордо, трюфели и шелка.

Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор больше не беспокоились о будущем.

Простившись с Нана-Сахибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за европейской почтой, приходившей туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества Духов Вод, к которому принадлежали также он и Рама.

В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но их оригинальные выходки не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после своего возвращения в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал внимания даже на тота-ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие маратха, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему дурные предчувствие. Он не мог определить свои ощущения, но ему казалось, что в воздухе висит какая-то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой-Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, — он сам это сказал Барбассону.

Может быть, дело заключалось в том, что этот чуткий и деликатный, несколько нервный человек внешность которого указывала на высокое происхождение и которого какое-то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь среди авантюристов, не имевших с ним ничего общего.

Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии, как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни он потратил на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день после достижения успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, почти без всякого укрепления, — Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания выступить против этих оплотов чужеземца, а затем уже приняться за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация империи Великих Моголов, показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, принимают на себя иго другого, должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар в тот же день понял, что победа англичан — вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана-Сахиба; проявив настоящие чудеса отваги и хитрости, он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и покрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не окажут чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят, как с разбойником с большой дороги, и повесят в Калькутте напоказ индусам, которых он хотел освободить.

Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что ее брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, еще жив… Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным… Он носил уже эполеты и шпагу… Богу известно, виновен ли он? Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… И ни одного слова, ни одного воспоминания по крайней мере, от имени жены и матери, если сестра не захотела признать брата… Нет, она не пишет! Фредерик де Монмор-Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят при первом удобном случае…

Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два его товарища пили, смеялись и забавлялись с тота-веддой, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшной жадностью все, что ему давали, повторяя после каждого куска тот странный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! Ури! Ури! Так как это слово следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что это восклицание служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые применяются ко всем предметам, употребляемым в пишу и доставляющим наслаждение.

— Я не знал, что вы такой лингвист, Барбассон, — сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране.

— О! — воскликнул провансалец с комическим увлечением. — Это явилось у меня по вдохновению.

— Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, — продолжал Сердар. — Я того мнения, что его следует назвать Ури — первым словом, которое он произнес.

Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, тота взял его руки и несколько раз приложил их к своему лбу.

— Это знак привета у этих несчастных, — сказал Рама-Модели, — он хочет дать тебе понять, Сердар, что любит тебя и будет предан тебе до смерти.

— И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?

— Все же у него мозг человеческий, Сердар, но, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не общался с другими людьми и не научился думать.

— И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет совокупность всех человеческих традиций. В этом отношении досталось на его долю немного. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для обозначения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т. д. и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторому воспитанию, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.