— Как вампиров?

— Именно! Вот почему посетителям запрещена была фото- и киносъемка. Иначе этот феномен быстро обнаружился бы, и тогда сбежалась бы целая армия ученых, чтобы попытаться использовать его в военных или разведывательных целях… Обезьян конечно же забрали бы из зоопарка и начали бы ставить над ними опыты в лабораториях министерства обороны…

— Это было бы еще хуже, чем то, что они пережили сегодня вечером? — тихо спросила Тринитэ.

Сильвен побледнел:

— Мы даже не знаем, что именно с ними делали…

Подавив сомнения, девочка-вундеркинд попыталась рационализировать полученные сведения, рассортировав факты, идеи и догадки.

— Итак, что нам известно точно? — сказала она. — За всем этим стоит ваша мать…

— Очевидно, да. По крайней мере, она — один из главных столпов, на которых все держится…

При этих словах Сильвен снова как наяву увидел перед собой Жервезу в подземной лаборатории и с горькой усмешкой прибавил:

— И подумать только: она всегда была одержима заботой о природе! Она говорила, что мы в долгу перед природой, что мы должны уважать других ее созданий: деревья, животных…

Сильвен замолчал, устремив взгляд в темноту.

— Ну что ж, — подвела итог Тринитэ, и ее резковатый голосок повторило эхо в глубине катакомб, — это, конечно, звучит как полный бред, но в нем есть своя логика. Все сходится.

После минутного размышления она посмотрела по сторонам и неожиданно прибавила:

— Но как знать, может быть, вы все это придумали, чтобы заманить меня в ловушку?

Сильвен, не зная, что ответить, смотрел на нее в полной растерянности.

До чего странное создание эта Тринитэ Пюсси, которая с такой небрежностью объявила недавно о своем ай-кью — сто девяносто пять! Боевой характер, острый и язвительный ум, и при этом столь явный недостаток эмоций… И эта отстраненно-равнодушная манера, с которой она говорила о своих видеокамерах, о «Замке королевы Бланш» — этом огромном здании, которое Сильвен так хорошо знал, поскольку сотни раз проходил мимо него, направляясь в «Баскский трактир»…

Сколько же ей лет? Сначала он решил, что не больше десяти. Но оказалось, что буквально на днях ей исполняется четырнадцать. И при этом мозг, как у компьютера! Он вспомнил Габриэллу в четырнадцать лет: та выглядела уже почти женщиной. Взгляд, фигура, манеры, даже характерные ужимки — все как у взрослой. А эта — пигалица…

— Вообще-то, я мог бы заподозрить тебя в том же самом, — наконец ответил он. — Как знать, может быть, моя мать и Любен подослали тебя ко мне, чтобы сбить со следа и оставить тут погребенным заживо?

Тринитэ вздрогнула.

— Вы… действительно так думаете? — пробормотала она.

— Неважно, что я думаю, — сказал Сильвен, поднимаясь. — Главное — выбраться отсюда.

Ему ответило гулкое металлическое эхо.

Тринитэ рефлекторным движением повернула дисплей мобильника к потолку… и буквально позеленела.

— Где это мы?!

На стене перед ними виднелась надпись характерным готическим шрифтом: «Rauchen verboten»[6].

— Немецкий… — прошептала Тринитэ.

Да, немецкий… В самой надписи не было бы ничего пугающего, если бы над ней не распахивал крылья орел, державший в лапах свастику.

Воскресенье, 19 мая, 6.30

— Успокойся, нам совершенно нечего бояться…

Несмотря на все увещевания Сильвена, Тринитэ не могла совладать с собой — ее всю трясло. Указывая на немецкую надпись, она лихорадочно бормотала:

— Это… это… это…

Где, в какой эпохе она себя воображала? Она как будто провалилась в прошлое… Или это приступ клаустрофобии?

— Извини, — сказал Сильвен, отступая немного назад, — но есть только один способ…

— Ч-чего?..

Не дав ей договорить, Сильвен отвесил ей пощечину. Перед глазами Тринитэ словно вспыхнула красная молния. С недоверчивым видом девочка поднесла руку к лицу:

— Вы меня ударили?!

— Я же сказал: извини, — тут же ответил Сильвен. — Но в нашем положении нет ничего опаснее паники!

Все еще прижимая ладонь к щеке, Тринитэ наконец вынуждена была признать, что эта пощечина ее отрезвила.

Вслед за Сильвеном она принялась исследовать стены, светя на них мобильником. Здесь было на что посмотреть! Перед ними оказался огромный зал, растрескавшиеся стены которого были сплошь в надписях на немецком языке готическим шрифтом. Из зала во всех направлениях вели коридоры с указательными табличками: «Ausgang», «Nach Notre-Dame», «Zimmer 1», «Zimmer 2», «Zimmer 3»[7].

Но все эти таблички давно проржавели, буквы на них наполовину стерлись. Некоторые надписи были вообще нечитаемыми.

«Нет, — подумала Тринитэ, наконец успокоившись, — я не перенеслась в другое время…»

Повернувшись к Сильвену, она посветила ему в лицо и увидела, что он улыбается.

Ее страх сменился раздражением.

— Можно подумать, вас все это забавляет!..

Сильвен отозвался не сразу. Кончиком ботинка, намокшего и перемазанного грязью, он ударил по старой пивной бутылке, валявшейся на полу, и она разбилась о подножие известняковой стены.

— Кажется, я знаю, где мы…

Тринитэ подозрительно приподняла бровь:

— Вы это говорите, чтобы меня успокоить? Ну что ж, все лучше, чем пощечина…

В ответ Сильвен улыбнулся еще шире, обводя глазами зал:

— Мы прямо под Люксембургским садом!

— Что?! — удивленно сказала Тринитэ. У нее не укладывалось в голове, что в нескольких десятках метров у нее над головой находится один из самых знаменитых парижских парков — с фонтанами, огромными клумбами, столетними деревьями, среди которых прогуливаются влюбленные студенты и старые профессора, с дворцом Марии Медичи…

— В период оккупации нацисты использовали часть подземных карьеров в качестве штаба и бомбоубежища, — объяснил Сильвен. — Они оборудовали здесь гигантский бункер, на случай бомбардировок союзной авиации…

Посветив вокруг себя, он прибавил:

— Видимо, они не успели тут как следует обосноваться, и все осталось таким же, как…

Не договорив, он приблизился к стене и ощупал ее.

— Я никогда здесь не был, но Любен мне часто рассказывал об этом месте.

— Это тот самый смотритель зоопарка?

Сильвен кивнул, продолжая ощупывать стены. Потом отряхнул ладони и с удивлением сказал: