* * *

– Старовата ты для джинсов, – сказала мне мама, когда я позвонила объяснить, почему мне нужно, чтобы она переночевала с Мерлином.

– Ты бы слышала его речь, мам. Сколько вдохновения.

– Как ты можешь полагаться на то, что этот тори стелет? – пошутила мама. – А что ж бедняга Арчи?

Я не могла заставить себя думать об Арчи и потому обошла этот вопрос.

– Джереми – не тори, мама, – устало повторила я. – Он либдемократ.

– Та же фигня.

– Я тебе сколько раз говорила, что он переродился.

– Было время, я верила в реинкарнацию, дорогая. В прошлой жизни. Возвращайся домой. Я всерьез беспокоюсь за Мерлина. Поведение у него ухудшается. Он места себе не находит, лишь бы не стукнуться головой. Я у него спросила, отчего он так беспокоится, и он мне ответил, что хочет думать вечно. А когда я переспросила, зачем ему думать вечно, объяснил, что ему нужно всегда быть в идеальной форме. «Я должен быть идеальным – для отца, – твердит он. – Со мной ничего не должно стрястись до следующей встречи с ним. Я должен быть идеальным».

– А ты ему что?

– Я ему: «Зачем? Твой отец не идеален. Он идеальный выродок, если уж на то пошло».

– Вот молодец-то! Мам, он не выносит перемен. Мерлин ведет себя несколько сумбурно, потому что у него новая школа... Джереми с ним так мил. Ты бы видела, сколько он привез ему подарков из Парижа. Тебе, кстати, тоже. Новый перевод любовных писем Симоны де Бовуар, помаду шанелевскую... Джереми говорит, что как следует уесть француза можно, поцеловав его только в одну щеку, – хихикнула я.

Но мама веселья моего не поддержала.

– Возвращаться к бывшему мужу – как гланды вшить обратно. Не дело это, милая. И мне все это не нравится.

– Но я счастлива, мама.

Я и впрямь была счастлива, когда забиралась в постель и прижималась к теплой спине Джереми. Конечно, не было того экстатического, нежданного блаженства, какое случилось со мной, когда я вхотелась в Арчи. Зато теперь спокойно и безопасно. Все хотят на седьмое небо, но с шестого тоже отличный вид и куда ниже падать.

Но довольно скоро я поняла: хоть так, хоть эдак, меня все равно не тянет к высотам.

Красота, может, и в глазах смотрящего, но там же и конъюнктивит. Это я себе и сказала, когда на следующий день приехала домой и застала Пудри Хепберн – она симпатично устроилась на крыльце нашего дома.

У меня так себе с математикой, но я как-то осилила посчитать в уме, что, если бытовой богине было двадцать два, когда они познакомились, сейчас ей должно быть тридцать пять. Однако выглядела она куда моложе. Я ни разу не видела ее живьем и с досадой обнаружила, что Пудри красивее, чем даже на фотографиях. Светло-медовые волосы ложились каскадами на упругие плечи, затянутые в безупречный розовый джемпер. С тушью она перестаралась до того, что походила на подслеповатого лемура. Длиннющие ноги, начинавшиеся под черной кожаной мини-юбкой фасона «покажь трусы», кокетливо закинутые одна на другую, оканчивались парой шпилек от Лубутена высотой с Гималаи. Губы, сверкающий малиновый рубец, тем временем выговаривали фразу:

– Ты Люси, да? Надо поговорить.

– Зачем? – спросила я, пытаясь сглотнуть кислый вкус зависти.

– Личное, – ответила она, а карие глаза бегали, настороженно осматривая улицу. Как любую знаменитость, независимо от ничтожности масштабов, ее раздражало, когда ее узнавали, и бесило, когда нет. Она, вероятно, приплачивала папарацци, чтобы те ее преследовали. Надо же доказать всем, что она – звезда первого эшелона.

На автопилоте учтивости я ввела ее в свою скромную обитель.

– Есть что поесть? – осведомилась она. – А то я сегодня забыла.

Я покосилась на нее. Положим, я много чего забывала – номер собственного телефона, девичью фамилию матери, ключи от машины, – но поесть – никогда. Видимо, это какой-то особый вид идиотизма – забывать про еду. Особенно если сам повар. Я сунулась в холодильник и достала ветчины, сыра, масла и хлеба.

Пудри содрогнулась от отвращения.

– Мне надо придерживаться строгой вегетарианской диеты, натуральной и без молока.

– Да ну? Ботокс лучше приживается?

При ближайшем рассмотрении и под жестким кухонным галогеном я разглядела следы подкачек вокруг рта, коллагеновые импланты в румяных щечках и тонкие, с волос толщиной, следы от подтяжки на лбу. Тело этой женщины берегли пуще ленинского. Подмывало сказать ей, что быстрее и безболезненнее пересадить ДНК, но решила перейти сразу к делу.

– У меня лежит тридцать семь сочинений по лексике, метрике и поэтической форме метафизической поэзии, к оценке которых, как ты понимаешь, я мечтаю приступить. Поэтому скажи-ка мне попросту, чего тебе надо?

– Моего бойфренда. – У нее был высокий писклявый голос и выговор ее родной провинции – чистая Кейт Миддлтон[113], слегка искаженная «калифорникацией».

Мелодраматичность ситуации – женщина, стащившая у меня мужа тринадцать лет назад, теперь просит его вернуть – выставляла мою соперницу в карикатурном виде. Пять минут назад я трепетала от одного взгляда на ее пневматически накачанное тело, однако теперь она выглядела надувной куклой, а ее выдающаяся грудь в своей лобовой сексапильности походила на бланманже.

– Ты слегка опоздала, Одри, – ты же сама променяла его на модель подороже.

Ее сочные губы задрожали.

– Это он тебе так сказал?

– Джереми в общих чертах сообщил мне, что ты вроде как раскатывала по Голливуду с директором по кастингу, примотанным к багажнику.

– Это он меня бросил! А не наоборот. Он собирался помочь мне перейти с кабельного канала на сетевой, а сам взял и вернулся сюда, политикой заниматься. Я была уверена, что он приползет на коленях... Я трофейная девушка, между прочим! – Она примолкла – покрасоваться. – И тут я обнаруживаю, что он, оказывается, видится с тобой и с сыном. И тут до меня дошло, как дико я его люблю. Это я и приехала тебе сказать. – Тут ее голос просел на октаву. – От винта, сучка.

Я подумала, что порвать ей зубами бедренную артерию было бы наиболее адекватной реакцией, но вместо этого сказала:

– Джереми бросил нас тринадцать лет назад только потому, что оказался слишком незрел и не смог стать отцом ребенку-инвалиду. Насколько я понимаю, он убежал из дома, налетел на перекати-поле, обернулся глянуть, что из-под него вылезет. Вылезла ты.

– Есть только один перекати-поле[114], под которым я лежала, – под Миком, – ответила она и вызывающе надула губы.