Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Арчи стряхнул с себя девушек, подошел к стойке и вульгарно осклабился.
– Привет, лялька, – промурчал он, к ее полному удовольствию. – У нас тут, понимаешь, малолетка затерялся, оно тебе надо? Может, мы тут глянем по-быстрому, а? – уточнил он, подмигивая.
Я не стала ждать разрешения и ломанулась к лестнице, путаясь в длинном ворсе облезлого ковра. Где здесь мой сын?
– Мерлин! Мерлин! Иди сюда немедленно.
Дверь рядом приоткрылась, из-за нее высунулась любознательная голова. В неверном свете голой лампочки в пыльном ореоле я силилась разглядеть, кто это, но то был не мой ребенок. Я двинулась по коридору, стуча в стены и выкрикивая его имя. Одна дверь стояла открытой, из нее шарил во тьме робкий палец света. Глава «Как извлечь сына-подростка из борделя» в большинстве руководств по воспитанию детей странным образом отсутствует. Не имея иных стратегий, я, заглотнув собственное сердце, заглянула в комнату. Мерлин был там. Лицо растерянное – как у безуспешно разгадывающего кроссворд. Но он, по крайней мере, был одет. Я с облегчением распахнула дверь.
Паршивенькое шенильное покрывало лежало нетронутым на кособокой деревянной кровати. Красная косынка на ночнике у кровати придавала комнате постчернобыльский вид. На покрывале, облаченная в кукольную розовую пижаму, возлежала дебелая женщина за тридцать с бледным пергаментным лицом и запавшими, сильно подведенными глазами.
Облегчение от того, что я его нашла, захлестнуло меня с головой. Но я быстро вспомнила, где мы находимся.
– Что между вами было? – потребовала я ответа. – Рассказывай. Я его мать.
– В натуре? – красноречиво поинтересовалась она. – Ща, погодь. Ну что, пока мы тут трепались про, типа, путешествия во времени, про Шекспира, про астрономию и все такое. А, да, еще почему лучше жить в коммунистической стране, где всем насрать на материальную собственность, – проскрежетала она голосом, которому оставалось полпачки до рака легких.
– Мерлин, мы едем домой, – сказала я как на прослушивании на роль мисс Джин Броуди[107].
Мерлин склонился к руке той женщины и поцеловал ее. Проститутка хохотнула над неуместностью рыцарского жеста, но все равно вспыхнула, польщенная такой галантностью.
– Приходи еще, малыш, – улыбнулась она, после чего добавила постскриптум, уже мне: – На чай дашь?
– Дам. Совет – чаще эпилируйся.
* * *
– Ну что, малец? – Арчи с нежностью взъерошил Мерлину волосы, пока мы шли к машине. – Надеюсь, тебе не понравилось. Тебя учиться послали.
Я предложила Арчи выбор: либо немедленно заткнуться, либо и дальше меня искушать и поглядеть, сколько раз потребуется переехать ему череп, прежде чем он лопнет.
– Джереми тебе уже сказал, – заключила я. – Надеюсь, у тебя нет планов на жизнь.
Арчи остался невозмутим.
– Смерть – лучший допинг, оттого ее и оставляют на потом. Верно, малец? – Он подмигнул Мерлину в зеркало заднего вида.
Никто не проронил ни слова, пока Арчи не припарковал машину у нашего дома.
– Так что... женщины в борделе, они любят не по-настоящему, да? – спросил наконец мой сын.
Арчи захохотал так, что въехал в красный «сааб», стоявший впереди.
– Ой, блин. У тебя нет бумажки? Я записку напишу. Не волнуйся, если я там что попортил, сам разберусь.
– А то!
Я порылась в сумке. Нашелся только ценник из сауны, который я подобрала на стойке.
– Ты что-то заплатил той женщине? – спросила я Мерлина осторожно, заранее ужасаясь ответу.
– Конечно. Она забрала все.
Вот тебе и беседы о коммунизме и глубокие дискуссии о бренности материальных ценностей.
– Еще она спросила, дорос ли я, чтоб самому открывать банковские счета. И не свожу ли я ее к банкомату. А как открывают банковские счета? Ключом? Открываешь ящик, а там – куча денег? Счет же невидимый, верно?
Я сердито уставилась на Арчи. Как он мог потащить такого ребенка в такую порочную клоаку? Но вот поди ж ты: не совсем он пропащий человек – сидит записку пишет, извиняется.
Джереми, наблюдавший за нашим прибытием из окна гостиной, сунул мне в руку стакан виски, едва я открыла дверь.
– Как он?
Поскольку в театр они совсем опоздали, я уговорила Мерлина сходить в душ – хотя сама бы вымачивала его неделю-другую в пенициллине.
– Да. Слава богу. Мне поначалу показалось, что мы попали в какое-то французское кино с субтитрами. Не хватало только Шарлотты Рэмплинг и Жерара Депардье – и, может, еще команды философов-экзистенциалистов, тоску наводить... Но ничего не было, – заключила я.
– Я никогда не смогу простить себя за то, что бросил тебя на таких вот кретинов. – Джереми махнул рукой на окно, за которым Арчи подсовывал записку под дворники красного «сааба». – Растить Мерлина – непосильный труд. А ты еще и работала. Как тебе отплатить за все это? Может, бросишь работу, Люс? Станешь феей удовольствий?
– По-моему, я не смогу составить ни одной части этого уравнения, Джереми. – Я залпом опрокинула стакан и поморщилась от укуса виски.
– Можешь поучаствовать в моей кампании. Скоро выборы, и мне бы не помешали твои советы. Могу устроить тебе зарплату, будешь финансово независима – и без особых нагрузок.
Я поглядела на своего бывшего. Работать на полной ставке и приглядывать за Мерлином – очень насыщенная жизнь, что, в свою очередь, эвфемизм, обозначающий совершеннейший хаос и «умоляю-не-увольняйте-меня». Я ничего не ответила, но от предложения Джереми стало уютно, как под толстым зимним одеялом.
Арчи тем временем вешал кожаную куртку на крюк в прихожей – и выдал гнусавый смешок, неотвратимый, как чихание.
– «Битлы» промахнулись: любовь можно купить за деньги.
– Только в борделях, – оборвала я его сердито. – Говори о Джереми что хочешь, но он бы никогда не втравил Мерлина в такую мерзость.
– Да блин, Лу. Какая же ты лицемерка, а? Вся испереживалась, что Мерлин попал в бордель, а сама собираешься залезть в избирательную кампанию. Нагибать людей твой бывший умеет, как дышать. Хочешь справедливости – иди в бордель. Хочешь, чтоб тебя отымели, – двигай в политику.
Джереми пощупал под глазом, который уже заплыл.
– Ну не всем же быть такими высокоморальными и идеальными, как ты. Куда уж нам? Мне надо смыть кровь, – театрально сказал Джереми и вышел вон из комнаты.
– Странно, что еще не посинело, – крикнул ему вслед Арчи. – Мог бы смыть, пока нас не было, жалкий ты сморчок, но как же тогда на жалость-то давить, а?
Оставшись вдвоем, мы с Арчи уставились друг на друга. Воздух меж нами потрескивал от напряжения. После неловкой паузы он сказал: