– Надя! – очнулся Барташов. – Вовка!

Он кинулся в салон, откуда прозвучал стон.

– Надя! Живая! Слава богу! Ты как?

– Во… Вова…

– Я сейчас, сейчас!

Вынырнув наружу, Барташов рванул заднюю дверцу. Та не поддалась. Барташов зарычал, отчаянно дергая ручку. Оббежал искалеченную машину с другой стороны. После долгих мучений дверца распахнулась.

– Вовка, ты…

Он замолчал.

– Что с ним? Что?! Не молчи!

Барташов не отвечал.

– Он живой! Живой! Надо «скорую»!

– Звони в «скорую», – глухо сказал Барташов.

Медленно, как сомнамбула, он выбрался из машины. Еще медленней, словно пытаясь понять, где они оказались, огляделся по сторонам. Кровь из рассеченного лба заливала глаза. Забыв о платке, Барташов дважды отирал ее тыльной стороной ладони. Воротник и плечи рубашки – модной, с изумрудным отливом – стали бурыми от этой крови.

Железный поток встал. Грохот и лязг прекратились. Местами слышались удары – уцелевшие выбирались из смятых консервных банок. Стоны; голоса. Кто-то плакал навзрыд. Кто-то выл на одной ноте, тоскливой и бесконечной.

Издали долетел хор сирен.

– Едут! – крикнула из машины Надя. – Уже едут!

– Едут, – согласился Барташов.

Багажник открылся с первой попытки.

– Ублюдки, – сказал пожилой сварщик Нестерук, подходя к Барташову. – Душегубы.

Барташов кивнул и достал из багажника монтировку.

– Хуже фашистов, – сказал сварщик Нестерук.

Фашистов он не застал, но знал тех, кто с ними воевал. С завистью Нестерук покосился на монтировку Барташова. У сварщика была сломана правая рука. Он бережно придерживал ее левой.

Барташов снова кивнул и пошел к ангелу. Нестерук заспешил следом.

– Коля! – позвала жена. – Коля, ты куда?!

Барташов не обернулся.

Позади заполошно вспыхивали мигалки пожарных, «скорых» и МЧСовцев. Помощь не могла пробиться сквозь гигантский затор, перекрывший дорогу на добрый километр. От «скорых» бежали санитары с носилками, лавируя меж вставших автомобилей. Пожарники спешно разматывали шланги. Те, кто уцелел, вытаскивали пострадавших из опрокинутого автобуса. Рядом, на земле, лежали в ряд семь тел, накрытых чем попало.

– Ко мне грузите! – надрываясь, кричал таксист Армен. – Моя на ходу!

– Ты ж не выедешь!

– Я?! Да я из таких жоп выезжал! Грузи, говорю!

– Назад сдай! Еще!

– Суки… какие же суки…

– А-а-а-а!..

– Мать, ты тово… Ты не реви так, не надо…

– Уймите ее кто-нибудь! Сил нет!

– Живой? Идти можешь?

– Сдавай, сдавай помалу…

За Барташовым и Нестеруком увязались братья Савельевы – один с лицом всмятку, другой – без единой царапины; и учительница математики Гальская. Ангел ждал, не двигаясь с места.

– Как вам не стыдно?! – первой не выдержала Гальская.

Ангел молчал.

– Люди вы или нет?!

– Не люди они, – хмуро сказал Савельев-старший.

Из его левой ноздри выдулся кровавый пузырь; лопнул, забрызгав рубашку багровой росой. Впрочем, рубашке Савельева уже ничто не могло повредить.

– Фашисты, – повторил Нестерук.

Ангел молчал.

Барташов до боли в костяшках пальцев сжал монтировку. Ногти глубоко впились в мякоть ладони. Броситься на ангела с железякой? Барташов видел по телевизору, что случилось с сержантом, взявшимся за дубинку. Будь у него пистолет… Он не знал, что бы сделал в этом случае. Выпустил всю обойму в ангела? Застрелился сам? Какая разница, если пистолета все равно нет? Зачем он только пришел сюда со своей дурацкой монтировкой?

– Вы должны были предупредить! – не унималась Гальская. – Расставить знаки! Обозначить границу…

– Даже гаишники знаки вешают!

– Ремонтники…

– Беспредел…

– Ироды! Душегубцы!

– Вас предупредили, – сказал ангел.

Его услышали. Даже врачи, даже пожарные на другом краю затора.

– Никто в эти дни не покинет город и не войдет в него.

– Убийцы!

– Какие они ангелы?! Сволота адова!

– Будьте вы прокляты!

Из опрокинувшегося вверх колесами, покореженного «Лексуса» раздавались мерные удары. Кто-то был жив и пытался выбраться. «Почему он не разобьет стекло? – подумал Барташов. – Почему не зовет на помощь? Может, у него шок? Или привык рассчитывать только на себя?» Размышляя над этим, он отвернулся от ангела и направился к «Лексусу». Через пару минут дверца сдалась и с жалобным скрежетом распахнулась.

Хорошо, что он прихватил монтировку. Без нее бы не справился.

Долго ли, коротко, поздно ли, рано,

Как ни насилуй струну,

Форте всегда переходит в пиано,

Чтобы упасть в тишину.

В этом паденьи – начало начал,

Там узнаёшь, для чего ты звучал.

– Это не ангелы!

– А кто?

Очкарик взял паузу. Он держал ее, эту паузу, синюю птицу счастья, крепко и бережно. Сегодня был звездный час очкарика. Тощий, как жердь, ботан, мишень для насмешек одноклассников, вытянул козырную карту и не спешил зайти с нее.

Пусть помучаются.

– Конь в пальто, – хмыкнул конопатый верзила Синицын.

На дурака зашикали.

– Дед Пихто, – упорствовал Синицын.

Дураку пригрозили воздействием. Дурак принял стойку каратиста и взмахнул кулаками. Кулаки были что надо; стойка – так себе.

– Уймись, – велела первая красавица Макуха.

Синицын унялся. Перечить Макухе он не рисковал. Первая красавица могла растрезвонить всем желающим, что Синицын не умеет целоваться. Тут каратэ не обойдешься.

– Кто, Боря? – спросила Макуха. – Ну говори же, кто?

– Инопланетяне, – выдохнул очкарик Боря.

– Фу, – надула губки красавица. – Глупо…

– Точно, инопланетяне, – заторопился очкарик. Звездный час превращался в минуту, если не в секунду, и Боря готов был растянуть время любой ценой. – Я в книжке читал. У Кинга, и этого, Маккаммона…

– Макхренона, – сострил Синицын.

Никто не засмеялся. Пожалуй, никто и не услышал.

– У Кинга город накрыли куполом, – Боря развел руками, изображая купол. – И у Маккаммона в «Кусаке». Ни въехать, ни выехать, как у нас. С той стороны и армия, и полиция, и журналисты – никак. Хоть на танке ломись.