он боится их, потому что, нуждаясь в оправдании своей собственной враждебности, он должен мысленно преувеличивать враждебность других. Однако отрицать эти страхи перед собой еще недостаточно для их изгнания; тут требуются более сильные средства успокоения. Он не может справиться со своим страхом, не выражая своей мстительной враждебности, и он должен выразить ее, не осознавая при этом своего страха. Решает эту дилемму требование неприкосновенности, которое превращается в иллюзорное убеждение в своей неприкосновенности.

И последний вид гордости, который мы рассмотрим, это его гордость своей честностью, прямотой и справедливостью. Мы-то уже понимаем, что он не честен, не прям и не справедлив и, возможно, не способен на это. Напротив, если кто-то и отважился (пусть и бессознательно) идти по жизни с полным пренебрежением к правде, так это он. Но если принять во внимание его исходные допущения, у нас появится шанс понять его веру в то, что он обладает этими качествами в высочайшей степени. Дать сдачи или, еще лучше, ударить первым кажется ему (логично!) необходимым оружием против окружающего мира, лживого и враждебного. Это не что иное, как закономерный, правильный личный интерес. Точно так же отсутствие сомнений в праведности своих требований, гнева и его выражений он полагает всецело оправданным и «честным».

Подкрепляет его убеждение, что он исключительно честный человек, еще одно обстоятельство, о котором здесь важно сказать по другим причинам. Он видит вокруг себя много уступчивых людей, которые претендуют на то, что они – более любящие, жалостливые, щедрые, чем есть на самом деле. И в этом отношении он действительно честнее их. Собственно, он и не претендует на дружелюбие, фактически он презирает его. Если бы он остановился на принципе «по крайней мере, я не притворяюсь», он бы твердо стоял на ногах. Но у него есть потребность оправдать свою холодность, что вынуждает его сделать следующий шаг. Он будет отрицать, что желание быть полезным, оказывать дружескую помощь – хоть сколько-нибудь искреннее желание. Он допускает, что в принципе дружба существует, но когда дело доходит до конкретных людей, он без особых разбирательств называет ее лицемерием. Этот шаг опять возвышает его над толпой. Ему начинает казаться, что он – единственный человек, стоящий над обычным лицемерием.

Нетерпимость к притворной любви имеет еще более глубокие корни, чем потребность в самооправдании. Только в результате усердной психоаналитической работы у этого подтипа, как и у всего захватнического типа, проявляются тенденции к смирению. Взвалив на себя функцию орудия достижения окончательного торжества, он вынужден припрятать подобные склонности еще глубже, чем остальная часть захватнического типа. Наступает период, когда он чувствует себя тварью дрожащей, гадкой и беспомощной и готов стелиться под ноги, чтобы снискать любовь. Мы понимаем теперь, что в других он презирал не только притворную любовь, а их уступчивость, пренебрежение к себе, беспомощную тоску по любви. Словом, он презирал в них те самые склонности к смирению, которые ненавидел и презирал в себе.

И тогда наконец ненависть и презрение к себе, вырвавшись наружу, принимают устрашающие размеры. Ненависть к себе всегда жестока и беспощадна. Но ее силу или могущество обеспечивают два фактора. Во-первых, до какой степени личность находится под властью своей гордости. Во-вторых, до какой степени могут противостоять ненависти к себе конструктивные силы, такие как вера в позитивные жизненные ценности, наличие практических жизненных целей и хотя бы немного теплых чувств, симпатии к самому себе. Поскольку эти факторы неблагоприятны для агрессивно-мстительного типа, его ненависть к себе получает более злокачественный характер, чем в обычном случае. Даже вне психоаналитической ситуации можно наблюдать, насколько он сам для себя – беспощадный надсмотрщик с кнутом и как, преподнося это как аскетизм, он себя фрустрирует.

Такая ненависть к себе требует жестких мер самозащиты. Ее экстернализация становится вопросом самосохранения в чистом виде. Как и во всех решениях о захвате, экстернализация здесь в основном активная. Он ненавидит и презирает в других все, что подавляет и ненавидит в самом себе: непосредственность, способность радоваться жизни, склонность упрашивать и уступать самим, то есть «лицемерие», «глупость». Он навязывает другим свои нормы и уничижает их, когда они в них не укладываются. Фрустация других отчасти является экстернализацией его побуждений самофрустрации. Следовательно, его карательная установка по отношению к другим, которая выглядит всеохватно мстительной, все-таки явление сложное. Отчасти это выражение его мстительности; отчасти это экстернализация его презрительно-карательного отношения к себе; и, наконец, она отличное средство запугивания других ради утверждения своих требований. Все три источника должны быть успешно исследованы при психоанализе.

В его самозащите против ненависти к себе здесь, как и везде, видна необходимость оградить себя от малейшего осознания того, что он – не тот, кем ему надо быть, по велению его гордости. Помимо экстернализации его основной защитой здесь служит броня своей правоты, столь толстая и непробиваемая, что порой до него не достучаться никаким доводам. Это хорошо заметно в споре: вроде бы он не принимает во внимание верность или неверность любых утверждений, но толкует их как враждебные нападки, на которые автоматически отвечает встречными нападками, – как дикобраз, до которого дотронулись. Он просто не может позволить себе принять, даже отдаленно, нечто, способное породить в нем сомнение в собственной правоте.

Третий путь, которым он уходит от осознания своих недостатков – это его требовательность к другим. Обсуждая ее, мы выделили мстительные элементы в том, что он присваивает себе все права и отказывает в них другим. Но при всей своей мстительности он мог бы проявлять больше разумности в требованиях от других, если бы не отчаянная необходимость защитить себя от атак ненависти к себе. С этой точки зрения она выдвигает требования, чтобы другие вели себя так, чтобы он не испытывал никакой вины и даже никаких сомнений в себе. Если бы он мог убедить себя, что имеет право эксплуатировать или фрустрировать их, а они жаловаться, критиковать и обижаться права не имеют, тогда бы он мог удержаться от осознания своей склонности эксплуатировать или фрустрировать. Если у него есть право на то, чтобы от него не ждали нежности, благодарности или внимания, тогда их разочарование – их проблема и вовсе не свидетельство того, что он нечестен с ними. Любое сомнение, которому будет позволено появиться (нет ли каких-то недостатков в его отношении к людям, нет ли у них причин обижаться на его установки), пробьет брешь в плотине, через которую хлынет поток презрения к себе и сметет всю его искусственную уверенность в себе.

Когда мы осознаем роль гордости и ненависти к себе