И все-таки он оживился, когда услышал свое имя. Маккиннон встал и попытался рассказать свою историю. Удар молотка судьи прервал его.

– В чем его обвиняют? – спросил судья, и на лице его проступила сеть мрачных морщин. – Пьянство и буйное поведение, судя по всему. Я положу конец этим безобразиям у молодых людей, даже если на борьбу уйдут последние мои силы! – Он обратился к секретарю: – Судимости имеются?

Секретарь что-то зашептал ему на ухо. Судья бросил на Маккиннона взгляд, в котором раздражение смешалось с подозрительностью, а затем предложил таможеннику выйти вперед. Блэки изложил дело четко и ясно, с легкостью человека, привыкшего давать показания. Ссадины на лице Маккиннона он объяснил тем, что тот оказал сопротивление офицеру, находившемуся при исполнении служебных обязанностей. Он передал суду список, который составил его напарник, но почему-то забыл упомянуть о вещах, изъятых еще до его составления.

Судья повернулся к Маккиннону:

– Хочешь чего-нибудь добавить?

– Разумеется, доктор, – начал было тот. – Тут нет ни слова…

Бах! Удар молотка прервал его. Пристав подскочил к Маккиннону и постарался тому объяснить, как следует обращаться к судье. Объяснение привело его в замешательство. Согласно его опыту, «судья», естественно, означал «врача», психиатра, разбирающегося в социальных проблемах. Кроме того, он никогда не слышал ни о каких особых речевых формах, принятых в зале суда. Но он откорректировал свою речь в соответствии с полученными инструкциями:

– С разрешения высокого суда я заявляю, что этот человек лжет. Он и его компаньон напали на меня и ограбили. Я просто…

– Контрабандисты всегда считают себя ограбленными, когда их ловят таможенники, – усмехнулся судья. – Сознаешься ли ты, что оказал сопротивление при досмотре?

– Нет, ваша честь, но…

– Хватит! Штраф в размере пятидесяти процентов от суммы положенной пошлины. Плати прямо секретарю.

– Но, ваша честь, я не могу заплатить.

– Не можешь заплатить?

– У меня нет никаких денег. Только мое имущество.

– Вот как? – Судья повернул лицо к секретарю. – Записывайте решение по делу. Имущество конфисковать. Десять суток за бродяжничество. Общество не может терпеть, чтобы эти нищие иммигранты шлялись где попало и нападали на законопослушных граждан. Следующий!

Маккиннона уволокли прочь. Только скрежет ключа в замке тюремной камеры объяснил ему, на каком свете он оказался.

– Эй, дружище, как там погодка снаружи?

В тюремной камере с ним оказался еще один обитатель – крепко сбитый мужчина, поднявший глаза от разложенного пасьянса, когда Маккиннон вошел. Он сидел верхом на скамье, где лежали карты, и разглядывал новичка спокойными, умными, поблескивающими глазами.

– Снаружи – более-менее спокойная, не то что в зале суда, – ответил Маккиннон, стараясь говорить таким же дурашливым тоном, что и его собеседник, однако получалось это у него плохо: губы саднило и улыбка выходила кривая.

Узник перекинул ногу через скамью и подошел к нему легкой скользящей походкой:

– Слушай, друг, ты так выглядишь, будто тебя зажевало коробкой передач. – Он осмотрел губу Маккиннона. – Болит?

– Чертовски, – признался тот.

– Пожалуй, надо заняться этим делом. – Заключенный подошел к двери и громко залязгал решеткой. – Эй, Левша! Тут у нас пожар! Давай по-быстрому!

Явился тюремщик и встал у двери.

– Тебе чего, Линялый? – хмуро спросил он.

– Моему старому школьному корешу заехали монтировкой по морде: болит – спасу нет. У тебя есть шанс поправить свои отношения с Господом Богом; сделай доброе дело – сбегай в больничку, возьми там пластырь и гранов пять неоанодина.

По лицу тюремщика нетрудно было понять, каков будет ответ. Заключенный принял огорченный вид.

– Эх, Левша, Левша, – сказал он, – я-то думал, ты прямо ухватишься за возможность совершить благородный поступок. – Чуть помедлив, он добавил: – Вот что я тебе скажу: если ты сделаешь по-моему, я покажу тебе, как решается та загадка – сколько лет Энн. Годится?

– Сначала покажи.

– Нет, это слишком долго. Я передам тебе решение в письменном виде.

Когда тюремщик принес то, о чем его просили, новый товарищ по камере заботливо перевязал Маккиннона, ни на минуту не переставая болтать:

– Линялый Мэйги – так меня все зовут. А твое какое имя, дружище?

– Дэвид Маккиннон. Извини, я не расслышал – как ты себя назвал?

– Линялый, – повторил он и с усмешкой добавил: – Но ты не подумай, что это то самое имечко, которое мне дала мама. Это скорее профессиональный довесок к моей застенчивой и скромной натуре.

Маккиннон удивился:

– Профессиональный довесок? А какая у тебя профессия?

Мэйги был явно огорчен вопросом.

– Ну ты даешь, – сказал он, – я же тебя об этом не спрашиваю. Ладно, прощаю, – добавил он погодя, – она у меня такая же, как и у тебя, – самосохранение.

Мэйги был благодарным слушателем, а Маккиннон рад случаю излить кому-нибудь свои беды. Он всеми красками расписал, как решил, что лучше отправиться в Ковентри, нежели подчиниться решению суда, и как, не успел он сюда приехать, его схватили и опять потащили в суд.

Мэйги кивнул.

– Ничего удивительного, – сказал он. – «Таможенник тогда работает неплохо, когда в душе он жулик и пройдоха».

– А что будет с моим имуществом?

– Его продадут, чтобы оплатить пошлину и штраф.

– Интересно, а что останется на мою долю?

Мэйги так и уставился на него:

– Останется? А чему там оставаться? Тебе еще, надо думать, придется оплатить судебные издержки…

– А это что еще за штука?

– Это такое мудрое изобретение, когда приговоренный оплачивает собственное наказание, – коротко, но туманно объяснил Мэйги. – В твоем случае это значит, что, когда через десять суток твой срок истечет, ты все еще будешь должником суда. А следовательно, тебя закуют в кандалы и заставят работать за доллар в день.

– Линялый, хватит надо мной издеваться.

– А ты подожди – и увидишь. Тебе еще многое предстоит узнать, Дейв.

Ковентри был устроен намного сложнее, чем представлял себе Маккиннон. Мэйги объяснил ему, что он состоит из трех независимых, суверенных государств. Тюрьма, в которой они сидели, находилась в так называемой Нью-Америке. У нее имелось правительство, избранное демократическим путем, но обращение, которое Маккиннон успел уже испытать на собственной шкуре, было отличным примером того, какова на деле эта администрация.

– Однако эта община – рай по сравнению со Свободным государством, – заявил Мэйги. – Свободное государство управляется чистой воды диктатурой. Я был там… Главарь правящей клики у них некто по прозвищу Освободитель. Их девиз – «Долг и послушание». Надуманные порядки насаждаются там с такой жестокостью, что любая свобода мнений исключена. Государственная идеология заимствована из обрывков древних функционалистских доктрин. В государстве они видят единый механизм с одной головой, одним мозгом и одной целью. Все, что не разрешено, – запрещено. Честное слово, – говорил Мэйги, – ты ложишься спать, а в постели твоей уже прячется агент госбезопасности. И все же, – продолжал он, – жизнь там легче, чем у Ангелов.