– Вы евро принимаете? – спрашивает он официантку. – Нет? Ладно, поищем русских денег…

Уловив взгляд Веры (она сняла-таки очки), он смущенно смеется:

– Извини, я тут немного Ротшильдом себя почувствовал… Это пройдет.

А она ловит себя на мысли: жаль, если пройдет. Если бы Николай оказался жлобом, было б легче. Если бы он был абсолютно уверен в своей неотразимости, она бы вздохнула с облегчением, однако Николай не уверен, робок, в общем, ведет себя безукоризненно. Он совершенен, как звездное небо в Альпах, даже интересуется делами сестры. Без фальши интересуется, то есть душа не заплыла жиром, и получается: нечем крыть. На этом светиле ни одного темного пятнышка; а вот на Вере их не счесть, она вся в пятнах, потому что – выгоревшая звезда.

Вера с ужасом понимает, что не любитНиколая. Она тут же себя одергивает: прекрати немедленно! Человек бросил дела, прилетел за тридевять земель, угощает, подарки дарит, а ты, тварь, ромашку устраиваешь: любит – не любит! Только врать еще хуже. И опять она чувствует себя синицей за стеклом, ослабшей, побитой, с раскрытым в бессилии клювом…

Спустя два дня она в больнице, сидит у кровати, на которой в больничной пижаме возлежит бывший красавец. Без слез на Марко не глянешь: нос распух и посинел, на губах запеклась кровь, под глазами бордовые полукружия… Видя, как тот вытаскивает из-под одеяла зеркальце, чтобы обозреть этот кошмар, Вера не может сдержать улыбку. Члены сборной тоже смеются, да и сам виновник кривит разбитые губы.

– Он провожал девушку, – поясняет Патрик, – она живет здесь, в Бирюлево.

– А у девушки оказался парень?

– Нет, – отвечает Марко, – девушка свободная. Но квартира не была свободная, там были родители. Мне пришлось возвращаться домой…

– И возле метро к нему пристали люди, – продолжает Кэтрин. – Трое людей, они сказали… Марко, что они сказали?

– Они спросили: ты узбек? Я ответил: нет.

– А они что? – спрашивает Вера.

– А они не поверили…

Все опять смеются. В сущности, Вера не успела узнать их, зачем-то приехавших в не самую приветливую и уютную страну. Вроде бы у этого Марко русский прадед, герой первой мировой войны, поэтому итальянец и взялся изучать язык. А предок Патрика, погибший на полуострове Дюнкерк, дружил с одним русским «маки», участником французского Сопротивления, и эта дружба аукнулась спустя десятилетия. Кэтрин (помимо феминизма) влюблена в систему Станиславского, она уже полгода не вылезает из московских театров, а Мелани интересуют обериуты, которых она считает предшественниками литературы европейского абсурда. Каждый из них имел свою историю, со скелетами в шкафу, с парадоксами и неожиданностями, только теперь об этом не узнаешь…

Вера решает не корчить из себя начальницу.

– Ладно, – говорит она, вставая, – приходите на экзамен, когда будете в форме.

Ей тоже предстоит экзамен. Она хотела бы профилонить, да только не получится, выгоревшая ты или нет – здесь в расчет не берется.

Дорога на экзамен длинная, надо тащиться почти до МКАДа, на двух видах транспорта, так что время для подготовки вроде бы имеется. И все равно времени не хватает, увы, к этому невозможно подготовиться…

Войдя в знакомое помещение, Вера снимает плащ, вешает на вешалку и тут же ощущает холод. В помещении тепло, охранник даже куртку растегнул, ее же колотит, будто уселась на льдину.

– Я оденусь, пожалуй… – бормочет она. Любы нет, и Вера спрашивает, почему ее не приводят.

– А она видеть никого не хочет. И от еды отказывается, так что через зонд один раз кормили…

Представив насильственную кормежку, Вера сглатывает комок тошноты. И тут же надежда: может, ее вообще не приведут? И экзамен отложится на неопределенный срок?

Нет, в коридоре шаги, и второй цербер вводит сестру, закутанную в мамину шаль, будто в кокон. Вдруг пронзает: вылитая мать! Перед смертью та тоже куталась в ангорскую шерсть, хотела согреться и не могла…

Глаза сестры устремлены в пол, она молчит; молчит и Вера. Она всегда ждала вопросов, просьб, чтобы, отталкиваясь от них, вести беседу, а тут безмолвие. Да еще чужие глаза наблюдают за ними!

– Ты почему не ешь? – нерешительно спрашивает Вера. – И не просишь ничего…

Молчание.

– Я передала тебе крекеры, банку ананасов кольцами… Ну, как ты любишь.

И опять ее будто не слышат. Вдруг вспоминается детство, как Люба ест ананас – не консервированный, обычный, купленный на рынке. Младшая клянчит «хоть кусочек», потому что знает: сестра делиться не любит. И вдруг получает огромный кусок вкуснейшей кисло-сладкой мякоти! Вера с жадностью съедает его, просит еще, и Люба опять отрезает!

– Ты моя младшая сестра, – говорит та, как взрослая, – и я о тебе должна заботиться!

– Угу! – захлебывается ананасом Вера. – Жолжна жабочиться!

– Если ты, например, руку порежешь и много крови потеряешь, я тебе свою отдам.

– Как это?! – проглотив мякоть, Вера округляет глаза. – Разве можно другому человеку свою кровь отдавать?!

– Конечно, можно! Я по телевизору про это смотрела. Только не каждому твоя кровь подойдет. Вот моя тебе подойдет, потому что я твоя старшая сестра.

– Понятно… А моя тебе подойдет? Если ты руку порежешь?

– Не знаю… – сводит брови Люба. – Ты маленькая еще, у тебя кровь, наверное, неподходящая.

Теперь Вера смотрит на обескровленные руки, бледно-серый лоб, и возникает желание влить туда литр-другой своей крови, чтобы чуть-чуть пришла в себя. Тут же просыпается привычное отвращение: мол, какую еще кровь?! Да она моментально свернется в жилах этого чудовища, а может, вскипит от гнева и обиды! Но Вера не поддается отвращению, она не хочет провалить экзамен. Ну, сестра? Где «первый вопрос»?

Вопрос едва слышен, будто некогда чувственные и подвижные губы замерзли и не могут разомкнуться. Почему не принесла фотографии мальчика? Но ты вроде не просила. Ах, очень хочется… В следующий раз обязательно принесу.

Вера переводит дыхание – вроде на первый вопрос ответила. И тут звучит «второй вопрос», на который ответить гораздо труднее. Легче в очередной раз подать этой Фриде платок, после чего с чувством выполненного долга уйти навсегда. Но это значило бы безнадежно провалить экзамен, пересдать который, возможно, не дадут.

– Ты не ответила, Верочка. Это сделала… я?

– Что сделала?

– Моего мальчика… Нормана… Это я?!

В очередной раз приходится делать усилие, чтобы не раскричаться, как давно мечталось: ты! Ты, ты, и еще раз ты!

– Кто тебе такое сказал? – выдержав паузу, Вера уходит от ответа.

– Они сказали. Нет, они не говорили… Это я сама. Они принесли какие-то другие таблетки, очень противные. Ужасные таблетки, мне от них… В общем, я сама вспомнила. Сама, понимаешь?!