По мнению Яковлева, КГБ хотел таким образом «выпустить пар» диссидентского движения, но вскоре утратил контроль над «Памятью». «Позже от «Памяти» стали отпочковываться новые, еще более экстремистские нацистские организации. Таким образом, КГБ организационно породил российский фашизм».

Когда в 1991 году был открыт архив Коммунистической партии, связь «Памяти» с КГБ сделалась очевидной: выяснилось, что Васильев имел в КГБ псевдоним «Вандал», то есть его отношения с КГБ были отнюдь не поверхностными. Досье отражает усилия гебистов по нейтрализации Васильева, они хотели отстранить его от руководства «Памятью» и расколоть движение. «Осуществлено мероприятие по дальнейшему углублению раскола Национально-патриотического фронта «Память» и компрометации Васильева («Вандал»).»[290].

Даже если «Память» состояла из не имеющих никакого влияния безумцев, все же это было первое явление национализма в виде общественного движения. До той поры националисты прятались по кухням и проводили подпольные собрания, а скрестить шпаги с идеологическими оппонентами могли только на страницах толстых журналов или центральных газет. «Память» показала, как национализм трансформируется в массовое движение.

Благодаря «Памяти» многие почувствовали привлекательность национализма, политики под девизом «мы против них». Одним из первых государственных лиц на уличный национализм обратил внимание и попытался использовать его в политических целях (причем успешно) седовласый, похожий на медведя партийный функционер из Свердловска. Бориса Ельцина продвигал Горбачев, в 1985 году он перевел его на должность первого секретаря Московского горкома партии, то есть фактически мэра столицы. Но Ельцин, распаленный честолюбием, вскоре бросил вызов авторитету Горбачева и поспешил утвердиться в качестве преемника. Именно тогда, когда Ельцин возглавлял московский партийный аппарат и подбирал союзников в борьбе с Горбачевым, «Память» сумела провести несанкционированную демонстрацию на Манежной площади. После этого Ельцин встретился с участниками демонстрации. Он пообещал им сократить количество «лимитчиков» (рабочих-мигрантов) в Москве и по возможности зарегистрировать общество «Память», то есть его узаконить. Едва ли можно считать совпадением тот факт, что, когда в 1987 году Горбачев сместил Ельцина с должности, «Память» начала распадаться, а спустя год ближайший помощник Васильева Ким Андреев был исключен из компартии.

Российские политики уже видели, как близится конец монопольной власти компартии. Срочно требовалась народная поддержка, и готовность «Памяти» мобилизовать толпу, массы, а может быть, даже избирателей не осталась незамеченной. Ельцину еще предстоит стать героем российских либералов и вершителем их мечтаний, однако в 1987 году он не на жизнь, а на смерть бился с Горбачевым за высшие ступени партийной лестницы и не брезговал никакими союзниками. Любая оппозиция годилась, если там можно было набрать приверженцев (к чему бы это в итоге ни привело). На этом этапе многие в окружении Ельцина воспринимали его как пустой сосуд, готовый наполниться, – человек раскаленного честолюбия, державший руку на пульсе страны и подчинявшийся этому ритму. Судьба России могла обернуться совсем иначе, если бы рядом с Ельциным оказались ультранационалисты, а не такие либералы-западники, как Анатолий Чубайс и Егор Гайдар; через несколько лет они сделали ставку на эту восходящую звезду.

Другие националисты возмущались «Памятью» и сурово ее критиковали. Многие интеллектуалы националистических убеждений полагали, что «Память» портит репутацию всего движения. Вадим Кожинов в 1997 году писал в журнале «Наш современник» об «инфантильности» и «невежестве», которые проступают в программах «Памяти», однако воздержался от осуждения. Следует, сказал он, принимать даже такие крайности, иначе национализм не сможет развиться в массовое движение.

И хотя националистически мыслящие интеллектуалы с неприязнью относились к Васильеву, они понимали, что движение, зародившееся на диссидентских кухнях и в журналах самиздата, теперь выходит в массы. Несколько десятилетий подряд небольшая группа интеллектуалов сочиняла умную критику и тонкие метафоры для сочувствующей и такой же образованной аудитории, но теперь требовались лозунги и публичные персоны, способные привлечь обычного советского гражданина – в скором времени избирателя.

Васильев, человек явно невменяемый, тем не менее подходил на эту роль. Он не боялся сцены, обожал острые дискуссии, был неутомим в политических кампаниях. Дугин уверяет, что сам он не погружался чересчур глубоко в детали этого движения: кое-какие вещи оставались под запретом, и Васильев не подпускал к ним излишне любопытных товарищей по партии. Дугин утверждает: «Власть меня не интересовала. Меня интересовали эти люди, потому что их идеи совпадали с моими». Однако и он почувствовал в себе страсть к лидерству и власти.

В «Памяти» Дугин и Джемаль задержались ненадолго. Жесткие этнические националисты во главе с Баркашовым сочли их возвышение в «Памяти» угрозой для себя. Бывший сварщик Баркашов, крепыш, поклонник боевых искусств, в 1990-е годы также занимал место в центральном комитете «Памяти» (позднее он создаст собственную партию «Русское национальное единство», РНЕ). Завидуя близости Дугина и Джемаля к Васильеву и видя в их «традиционализме» конкуренцию русскому национализму, Баркашов расставил ловушку. Он пригласил обоих к себе в кабинет и завел разговор о непоследовательности Васильева, добиваясь, чтобы они признали: Васильев неприемлемый лидер, нужно восстать против него. Этот разговор Баркашов записал на пленку и отнес ее Васильеву. В том же 1988 году Дугин и Джемаль вылетели из движения, а вскоре, с уходом многих видных членов, распалась и «Память»

Чем бы ни была «Память» – партией или провокацией, успехом или провалом, – она стала также водоразделом: новое поколение советской интеллигенции смогло представить себе будущее, в котором вместо монолитной компартии на политическом поприще будет соревноваться множество партий. Страна стала открываться быстрее, чем это казалось прежде возможным, и процесс ускорялся из-за явной неэффективности коммунистической системы: ни дырки в асфальте, ни дефицит элементарных потребительских товаров уже не удавалось прикрыть обещаниями прекрасного социалистического будущего. Экономические реформы и умеренная либерализация цен совпали с острейшим дефицитом и недовольством людей с военных и послевоенных времен.