прием, обещали играть комедии в замке, сколько будет желательно барону Сигоньяку. Взрослый уже паж, по меньшей мере двадцати четырех лет, без сомнения самый старший из всех пажей королевства, и какой-то дворянчик из замка выучили роли моего брата и комедианта, убежавшего с ним.

Слух, что труппа комедиантов будет представлять комедию у барона Сигоньяка, распространился по всей провинции. Было приглашено много перигурдинских дворян, и так как пажу было очень трудно усвоить свою роль и мы принуждены были урезать ее и сократить до двух стихов, то мы представили «Роже и Брадаманту»[238] поэта Гарнье. Собрание было прекрасно, зала сильно освещена, сцена просторна, а декорации подходили к сюжету. Мы старались сыграть как можно лучше и успели в этом. Моя мать появилась прекрасная как ангел, вооруженной как амазонка, и так как она только что выздоровела, что оставило бледность на ее лице, то цвет ее лица блистал более, чем все свечи, горевшие в зале.

Как ни велика причина моей печали, я не могу вспомнить об этом дне без смеха над забавным видом, с каким паж исполнял свою роль. Из-за своего плохого настроения я не должна умолчать об этой забавной вещи, хотя, может быть, вы не найдете ее такой, — но я вас уверяю, что она заставила смеяться все собрание, и я сама часто потом смеялась, или потому, что это действительно было смешно, или потому, что, быть может, я из тех, кто смеется ни из-за чего. Он играл пажа герцога Эмонского и во всей пьесе должен был произнести только два стиха — именно тогда, когда старик страшно гневается на свою дочь Брадаманту за то, что она не хочет выйти замуж за сына императора,[239] потому что влюблена в Роже. Паж говорит своему господину:

Вы можете упасть,[240] — войдите, государь,

Вы слабы на ногах, — войдите же сюда.

Только большая глупость пажа, — потому что роль была очень легкой для заучиванья, — помешала ему не испортить ее и сказать с отвратительным видом и дрожа, как преступник:

Вы можете упасть, — войдите, государь,

Вы слабы на ногах, — войдите же скорей.

Эта дурная рифма поразила всех. Комедиант, который играл д'Эмона, закатился смехом и не мог более представлять сердитого старика. Все присутствующие смеялись не менее, а что касается меня, просунувшей голову в отверстие в кулисах, чтоб посмотреть публику и показаться самой, то я чуть было не упала от смеха. Хозяин замка, — он был из тех меланхоликов, которые никогда не смеются по пустякам, — нашел чему посмеяться в недостатке памяти своего пажа и в дурной манере читать стихи и чуть было не лопнул, сохраняя важный вид; но, наконец, он принужден был рассмеяться так же сильно, как и другие, и его люди признавались нам, что никогда не видали, чтобы он так смеялся. И так как он снискал себе большое уважение во всей провинции, то не было среди собравшихся ни одного человека, кто бы не смеялся так же сильно, а то и еще сильнее, или из услужливости, или от чистого сердца.

— Я очень боюсь, — продолжала далее Каверн, — как бы не поступить как те, что говорят: «Я вам расскажу историю, от которой вы умрете от смеха», и не держат своего слова; поэтому, признаюсь, я сильно преувеличила выходку пажа.

— Нет, — ответила ей Этуаль, — я ее нахожу такой, как вы о ней и отзываетесь. Прдвда, что тем, кто это видел, она показалась более забавной, нежели тем, кому о ней рассказали, потому что плохая игра пажа увеличивает ее забавность, не говоря уже о времени, месте и естественной склонности смеяться в обществе, — все это придает ей то, чего сейчас нет.

Каверн не извинялась более за свой рассказ, а возобновила свою историю с того, на чем остановилась.

— После того, — продолжала она, — как актеры и зрители нахохотались из всех смехотворных сил, барон де Сигоньяк захотел, чтобы его паж вновь появился на сцене и исправил свою ошибку, или, скорее, еще чем-нибудь насмешил собрание; но паж, самый грубый, каких я только видела, ни за что не хотел выполнить приказаний самого крутого в мире помещика. Он принял это, как и можно было принять, то есть плохо; и его огорчение, которое было бы, быть может, меньше, если бы он был более рассудителен, причинило нам потом самое большое несчастье, какое только с нами случалось. Нашей комедии аплодировало все собрание. Фарс еще более развлек,[241] чем комедия, как это бывает обычно всюду, кроме Парижа. Барон де Сигоньяк и другие дворяне, его соседи, столь забавлялись, что захотели еще посмотреть нашу игру. Каждый дворянин наградил комедиантов смотря по своей щедрости; барон наградил нас первым, чтобы показать пример другим, и комедию опять объявили на первый же праздник.

Мы играли целый месяц перед этими благородными перигурдинцами, и мужчины и женщины угощали нас, а некоторые дарили и платье со своего плеча. Барон сажал нас за свой стол, его люди служили нам с усердием и говорили часто, что очень обязаны нам за хорошее настроение их хозяина: потому что он совсем изменился после комедии и стал человечнее. Один лишь паж смотрел на нас, как на людей, загубивших его честь, и стихи, которые он испортил и которые весь дом, вплоть до самого маленького поваренка, читал ему каждый час и надоедал ими без конца, пронзали его, как кинжалом, так что он, наконец, решился отомстить кому-либо из нашей труппы.

Однажды, когда барон де Сигоньяк собрался со своими соседями и крестьянами очистить свои леса от огромного числа волков, которые там развелись и сильно беспокоили окрестности, мой отец и его товарищи, — каждый с ружьем, как и вся челядь барона, — тоже отправились с ними. Обозленный паж был также с ружьем и, думая найти случай исполнить свое злое намерение, которое он имел против нас, увидев моего отца и его товарищей в стороне от других, заряжавших свои ружья и ссужавших друг друга порохом и свинцом, спрятался за дерево и прострелил моего несчастного отца двумя пулями.

Его товарищи, замешкавшись с помощью ему, и не подумали сначала погнаться за убийцей, который бежал и покинул страну. Два дня спустя отец умер от раны. Моя мать чуть не умерла с горя; она слегла,