Вирджил тоже написал. Он рассказывал о том, как раза два ездил с отцом на охоту, и как один раз они уговорили маму тоже поехать с ними, и как хорошо провели они время все вместе.

Написала мне и моя нью-йоркская подруга; она обещала писать не реже двух раз в неделю – и сдержала слово. Письма свои она печатала на машинке, и я всегда читал их с удовольствием, так как они полны были разных подробностей, понятных только нам двоим. Я ей тоже написал раза два или три.

Гарри Кук и Доминик уже давно закончили специальное обучение. Специальность свою они ненавидели, но скоро их должны были отправить на фронт – вероятнее всего, на Тихий океан. Они оба писали мне об этом, а Доминик, кроме того, все расспрашивал о Викторе. Он просил нас с Виктором сфотографироваться в Лондоне, и мы заказали одному из наших армейских фотографов полдюжины карточек и отослали их Доминику. Я посоветовал Виктору отправить по карточке жене и матери. Себе я заказал отдельно полдюжины и разослал своим: маме, нью-йоркской знакомой и той другой, в Сан– Франциско.

Как только выдавалась свободная минута, я вытаскивал Виктора Тоска погулять по городу. Как-то в воскресенье мы прошли пешком до самого Лаймхауза, по Ист-Индиа-Док-род и через Пеннифильдс, китайскую часть Лондона. Я рассказывал Виктору, что мой отец родился где-то в районе Ист-Энда. Я там все внимательно разглядывал, потому что, черт побери, может быть, отец когда-нибудь смотрел на то же самое. Попадается на глаза какая-нибудь старая церквушка, и я уж знаю, что ее-то отец видел наверняка, и разглядываю ее подольше. Там было очень много мест, разрушенных бомбами, – эта часть Лондона особенно пострадала во время больших бомбежек – бедному люду всегда достается больше.

Мы с Виктором много гуляли по Лондону. То пройдемся как-нибудь вечерком в Риджентс-парк, то по Сренду. А то и в Уайт-холл или Гайд-парк. Мимо собора св. Павла и по Треднидл-стрит. Мимо Олд-Бэйли к станции Ливерпул-стрит. Через мосты Ватерлоо, Вестминстерский, Лондонский, Блекфрайерс, Тауэр – через все, какие ни на есть. Лондон – самый лучший город для прогулок.

Но, черт возьми, я все не встречал своей девушки, а именно этого мне хотелось больше всего. Много раз я ходил и на площадь Пиккадилли поглядеть на девиц, которые отчаянно торговались с ребятами, стараясь не продешевить, я и сам несколько раз договаривался с этими девицами, но они нагоняли на меня такую тоску, что в другой раз уже не хотелось с ними встречаться.

Как-то вечером, когда я слонялся по Пиккадилли, разглядывая прохожих, ко мне подошла какая-то девчушка. Она была так молода, что я не поверил своим глазам, и мне это совсем не понравилось. Ей можно было дать лет четырнадцать-пятнадцать. Казалось, она сама не понимает, что делает, и я предложил ей пройтись. Мы прогулялись до Сент-Джеймс-парка, сели на скамейку и поговорили. Я почти сразу почувствовал, что это, может быть, моя девушка, но мне была ненавистна мысль, что она гуляла по площади Пиккадилли и подошла ко мне с определенной целью, потому что, если это было так, она не могла стать моей девушкой, даже если она была мне предназначена, – я этого не допускал.

Я ей сказал, чтобы она говорила мне правду – ни в коем случае мне не лгала, потому что я ненавижу ложь. Я сказал ей, что она мне нравится и если то, о чем я думаю, правда, то это разобьет мне сердце, и все же она не перестанет мне нравиться. Она мне рассказала, что приехала в Лондон из Глостера только сегодня днем – она убежала из дому. Она была голодна, и у нее не было денег. Одна уличная женщина посоветовала ей заняться тем самым, что она пыталась делать. Эта женщина разрешила ей воспользоваться своей квартирой, если ей удастся кого-нибудь подцепить. Я сказал девушке, чтобы она проводила меня в эту квартиру.

Мы прошли с полмили и остановились у каких-то дверей, и девушка позвонила, но никто не ответил. Мы зашли в соседнюю закусочную и поели картошки с рыбой, а потом вернулись к тем дверям и опять позвонили, и нам открыла какая-то женщина. Я сунул ей фунтовую бумажку и зашел с ней в переднюю. Я попросил ее рассказать про девушку. Она сказала, что встретилась с ней в первый раз только несколько часов тому назад. По ее словам, эта девушка очутилась в Лондоне без гроша, слегка ошалелая, как многие другие в эти дни, и она пожалела ее и сказала, что она может остаться у нее ночевать и, может быть, заработать фунтик– другой, если у нее есть на это способности.

Я поблагодарил эту женщину и повел свою девушку обратно в Сент-Джемс-парк, чтобы обсудить все как следует. Что ни говори, она мне нравилась. Я не был уверен, что люблю ее так, как должен был бы любить свою девушку, но я чувствовал, что она мне очень нравится. Она сказала, что ей уже почти семнадцать, а выглядит она моложе оттого, что семья у них бедная и они никогда не едят досыта – она всегда немножко голодная.

Я привел ее к себе домой. Писатель сидел в гостиной и читал. Джо и Виктор уже легли. Я спросил писателя, что же мне с ней делать. Он сказал, ей нужно принять ванну и лечь спать – можно в гостиной на кушетке. Я ей так и сказал, пусть она примет ванну, и дал ей одну из своих пижам. Мы с писателем приготовили ей постель на кушетке. Скоро она вышла из ванной и легла спать.

У нее было нежное личико со вздернутой верхней губой, что придавало ей по-детски недоуменный вид, и масса мягких, густых, падающих на плечи светлых волос. Она была вся такая маленькая, беленькая, с детскими ручонками и по-детски маленькими ножками. Но что особенно проняло мое сердце, это ее большие, широко раскрытые голубые глаза – изумленные глаза испуганной девочки посредине сумасшедшего и жестокого мира. Писатель закрыл дверь в гостиную, и я попросил его пройтись со мной по улице, так как хотел с ним поговорить о ней. Но он сперва прошел в ванную и позвал меня; оказывается, девушка выстирала всю свою одежду и повесила сушить.

Мы вышли на улицу, и я стал рассказывать о ней писателю:

– Она подошла ко мне на площади Пиккадилли, совсем как настоящая проститутка. Я не поверил своим глазам и повел ее в Сент-Джемс-парк, и там мы с ней поговорили. Ей почти семнадцать, но выглядит она моложе. Она убежала из дому, потому что семья у них очень бедная и она не может ужиться с матерью, а отец умер. Как вы думаете, она правду говорит?

– Достаточно на нее посмотреть, – сказал писатель, – Конечно, она не лжет.

– Ну так что же мне с ней делать?

– Женитесь на ней.

Мы шли по улице, и я вспоминал девушку, и то, что она мне рассказывала, и ее глаза, которые пристально смотрели на меня, и ее чистенькие ручки после ванны, и маленькие ножки, – и, черт возьми, наверное я не знал, но мне казалось, что это моя девушка. Мне казалось, что вот я нашел ее наконец, и мне оставалось только увериться. Она была как раз такая, какой должна была быть по моим представлениям, и мне оставалось в этом убедиться.

Но я должен был также выяснить, нравлюсь ли ей я сам.

Я напомнил писателю об армейских порядках относительно солдат, которые женятся на англичанках: начальник гарнизона назначит обследование, которое будет тянуться два или три месяца, потому что они всегда рады расстроить англо-американский брак, а попробуй-ка обойдись без разрешения начальства; словом, все это ужасная волынка.