Все эти напористые разношерстные города, неторопливые простоватые деревни отнюдь не блуждали наугад посреди безбрежного океана. Все они прочно удерживались связующими общинными узами, которые придавали смысл встречам или общим устремлениям. Первой из этих связующих нитей был приход. Я не собираюсь вдаваться на страницах этой книги в историю приходского округа, а того меньше исследовать его религиозные функции. Напомню только, что во Франции, как и в большинстве христианских стран, территория прихода стала основной ячейкой жизни группы как в городе, так и в деревне; что «коммуна-община» и поныне остается как для людей верующих, так и всех прочих, все еще действующим кадром жизни. Это обстоятельство не может не волновать юристов, склонных протестовать, особенно когда речь идет о структуре города, которая либо подверглась, либо все еще подвергается переустройству; но это уже не более чем частности. Вырвавшись за пределы городов, где оно осваивалось на протяжении нескольких столетий, христианство стало сельской религией – довольно рано на побережье латинского моря, позже, еще перед VII–VIII веками, продвинувшись к северу, а затем со значительным опозданием захватив прибалтийские и славянские регионы, к чему я еще вернусь. Но каждый раз, когда их спрашивали, именно верующие – и они одни – называли себя людьми того или иного прихода, а не сеньории, деревни или квартала. И нельзя считать новшеством тот факт, что в 1215 году на Латеранском соборе всем христианам было приказано причислять себя лишь к одному приходу – просто так церковные власти попытались добиться, чтобы доходы, которые получал священник, причащавший паству святых тайн, не оставались в кошельке верующего под тем предлогом, что он «из другого прихода». Сборы, взимаемые с паствы, и десятина шли на содержание церковнослужителя, который был обязан заботиться (cura) о душах, или, по меньшей мере, его заместителя (uicarius); также и десятина полностью или частями продавалась, вручалась, покупалась и играла существенную роль для власти Церкви того времени. Вся совокупность этих прав и собственности была общим делом, и все верующие должны были следить за тем, чтобы она функционировала без помех; они вели учет, назначали надежных людей в особое ведомство – его часто именовали церковным советом, – обязанное осуществлять надзор; их называли церковными старостами, «реестровыми» людьми (matricularii). А поскольку территория прихода совпадала с площадью, на которой обитали жители деревень и кварталов, то зданию церкви или соседнему атриуму предстояло стать местом встреч, убежища и общения. Именно там вверх брали коллективные эмоции, даже в том случае, когда сама структура поселения способствовала распылению усилий общины.

Если же не удавалось собраться в церкви, самые благочестивые, а изначально, возможно, самые обездоленные люди могли надеяться на жест, навеянный чувством собратства, милосердия и помощи. Но это милосердие не должно было сводиться лишь к индивидуальной, случайной и мимолетной милостыни. Во все времена люди вступали в набожные сообщества по зову сердца; они основывали собратства, благотворительные дома, а поскольку иногда приходилось собирать деньги для бедняков – и гильдии (от Gold или Geld – деньги). Эти мирские сообщества, возникавшие спонтанно, стали во множестве появляться с VIII века: как мы знаем, некоторые из них уже существовали в это столетие, особенно в городах. Церковь заволновалась, поскольку считала, что ей принадлежит монополия на милосердные дела: у нее даже были свои «бедняки», имена которых вносились в особые, периодически обновлявшиеся реестры. Кроме того, ей казалось, что эти сборища граничат с сектантством. Поэтому каролингское законодательство запретило то, что архиепископ Гинкмар называл «беспорядками». Напрасный труд: собратства стали притворяться, будто занимаются обычными богоугодными делами в пользу прокаженных или лечебниц. С начала XII века некоторые из них, превратившись в сообщества тружеников одной профессии, стали кадром жизни для рабочего мира в городе; другие, преобразившись в покаянные братства, перешли под руководство нищенствующих орденов, прежде всего францисканцев, и собирались для совместного пения, молитвы и исполнения музыки. В XIV веке их насчитывалось 75 во Флоренции, 95 в Авиньоне – то есть по одному на каждых 300 или 500 жителей. Некоторые из них, под бременем бедствий поддавшись почти бунтарским настроениям, с начала XIV века стали участвовать в мистических и буйных шествиях, таких, как сборища «флагеллантов», которые приводили в смятение города на Рейне и Роне.

Все эти феномены были по большей части городскими. В сельской местности авторитет Церкви оставался более высок, и подобные отклонения быстро подавлялись с помощью религиозных санкций, не делавших разбора между кающимся и грешником, оступившимся и колдуном – и на горизонте перед всеми ними маячил костер. Напротив, набожные люди могли надеяться обрести спасение, отправившись в паломничество, – и этот путь был более распространен в сельской местности. Конечно, природа этого феномена была преимущественно духовной, хотя имели место досадные перегибы, например в XI веке, во времена смут, вызванных претворением в жизнь решений мира Божьего, или в XII веке, когда бесчинствовали вооруженные шайки «paziers» из Берри или «капюшонники» из Веле, носившие рясы с капюшоном, или, позднее, итальянские laudesi, называвшие себя учениками Св. Франциска. Все участники этих беспорядочных движений охотно рядились в одежды паломников. Но все же они были исключением по сравнению с «нормальными» пилигримами. Пилигримы были «путешествующими чужестранцами»: они отправлялись в путь одни или совместно с другими паломниками, во исполнение обета искупить грехи; иногда в подобные странствия пускались по приговору суда. Пилигримы были наделены общепризнанным правовым статусом: у них были своя особая одежда, инсигнии, пропуск, охранное свидетельство от церковных и светских властей. Конечной целью их странствий было посещение святых реликвий, чтобы увидеть, коснуться их, добившись тем самым «гарантии» спасения на том свете. Невзирая на этот неоспоримый религиозный фон паломничеств, общественное мнение, смущенное позицией официальной Церкви, не особенно благоволило пилигримам. Прежде всего потому, что странствовать таким образом, как это делали пилигримы, без определенной цели, не соответствовало порядку, угодному Господу: Рим сохранил самые дурные воспоминания и недоверие к странствующим ирландцам и саксонцам раннего средневековья, ко всем этим бесприютным священникам, бродячим миссионерам (Wanderpradiger), которые отправлялись в дорогу, чтобы проповедовать по собственному разумению; «григорианская» реформа наведет среди них порядок. Кроме того, надо было предостеречь верующих, чтобы они с недоверием отнеслись к этим необычным странникам: кто их послал на самом деле? Бог или сатана?

Следуя по пятам за этими странниками, я отдаляюсь от других кадров объединения людей. Два из них играли особенно важную роль – и к тому же широко известны и изучены: я имею в виду «цех» и сеньорию. Они являлись наиболее прочными экономическими и социальными ячейками своего времени; о них уже столько всего было сказано, что я могу ограничиться лишь парой слов. Начнем с «цехов». Крестьяне, переселившиеся в город, выходцы из провинции, снова там встречались на работе, как сейчас сказали бы наши экономисты, во «вторичном секторе», то есть в обрабатывающем производстве. Между собой их связывали узы родства и землячества; возможно, они также принадлежали к одному и тому же собратству; они занимались ручным трудом в мастерской, при которой состояли в качестве прислужников, knechten, operaio, получая жалованье от мастера. Соседство на улице или в квартале, где занимались одним и тем же ремеслом, «товарищество», дележ куска хлеба за работой, строгое подчинение статутам и правилам, которые регламентировали наем на рабочие места, жалованье, рабочее время и продажу, – все это связывало этих «работяг» друг с другом. Я не стану задерживаться на сопутствующих вопросах: соперничестве между мастерами и внутри мастерских, борьбе с городскими властями, противостоянии между городскими работниками и их соперниками из сельской местности, вражде между мастерами и прислугой, положении тружеников, не приписанных к «цеху», «страхах», «волнениях» или стачках в городе, колебаниях жалованья и, наконец, безработице, бродяжничестве и изгнании. Лучше подытожим наши рассуждения заключением, которое напрямую относится к моему сюжету: все люди в то время – шла ли речь о поучениях Церкви или робких представлениях об экономике – были убеждены, что неоспоримой целью их усилий является «общее благо» и «честный торг», а любая конкуренция может привести лишь к вспышке насилия и отрицании божественной воли.