Между прочим, она еще жива, ныне пребывает в богатейшем доме престарелых, где у нее уютные апартаменты и квалифицированная обслуга. Полагаю, выдает мальчикам на жизнь – если не спятила там окончательно – какие-то приличные деньги. Но главный капитал они должны получить после ее смерти и тоже не полным куском, а в виде ежемесячных выплат под недреманным оком целого взвода адвокатов. Короче, старуха не промах, но Мэри, святой балбес, отзывается о бабке не иначе как о «милой нашей старушке».

Насчет «милой» старушки, и тоже в двух словах: биография у бабки нехилая. Родилась уже здесь, в семье эмигрантов из России; к тому времени у ее папани была налажена торговля всяким пыльным старьем. Не то чтобы утиль, говорит Мэри, но одежда и обувь даже не со вторых, так сказать, а с третьих рук. Девочка росла шустрая, рукастенькая, сообразительная: и папане в лавке помочь, и братикам сопли подтереть, а попутно выискивала проволочки-ленточки, вырезала из старья красивые лоскутки, мастерила миленькие цветы на шляпки и платья. Подросла и нанялась в соседнее ателье к мадам Шапиро – «Изысканные европейские фасоны» – то же старье, но не столь позорное.

Годам к двадцати трем эта леди уже купила собственную пошивочную, а к середине жизни владела и командовала лично – никому не доверяя! – дюжиной салонов дамской одежды, для жилья прикупив в богатом районе города тот самый особняк, где и обитают сейчас Генри и Мэри. Бабка, я поняла, еще вполне ничего – ходит, правда, с ходунками и слегка путает времена и внуков, но насчет денег строга и неумолима: по ее завещанию внуки так и будут получать приличные суммы на жизнь. На жизнь, а не на университетские проекты Генри и не на идиотства Джонатана – интересно, знает ли великая бабка, что этот тип всюду представляется как Мэри? Возможно, и знает – судя по тому, что позаботилась о сохранности столового серебра и немалого антикварного имущества, заблаговременно свезя его в хранилище подобных ценностей.

Нет, все же я рассказываю тебе не с того конца. Хотя конец маячит в недалеком будущем: Генри уже сейчас в тяжелом состоянии, а в ближайшие полгода-год, как поведал мне интернет, можно ожидать «поражения дыхательной мускулатуры и затем смерти от инфекции дыхательных путей». Так что с катанием на воздушном шаре следует поторопиться, пусть даже он и уйдет в вышине. Не худший способ вознестись.

Само собой, он обихожен сиделками – ночными и дневными, и опытным медперсоналом, но… Дальше вступает Мэри: но, как ты понимаешь, наш Генри лишен женской ласки… Он натыкается взглядом на мое недоуменное лицо, вскакивает и начинает мотаться по кухне, бурно жестикулируя, путаясь в доводах, запинаясь. Впадает в рассуждения – самого разного, иногда противоположного свойства.

– Понимаешь, – говорит он, – я просто хочу, чтобы рядом с братом была достойная женщина. Не для секса, ему это не нужно.

– А для чего? – прямо спрашиваю я, не сводя сурового взгляда с его мельтешащей фигуры: бывают такие слишком быстро выросшие подростки, которые никак не могут приспособиться и привыкнуть к своему новому телу.

И он сникает, опускается на стул, мнется, прячет лапы между колен, застенчиво пожимает своими прилично развитыми сутуловатыми плечами.

– Но женское общество – это не только секс… – произносит он укоризненно, умоляюще на меня глядя. – Это обаяние гораздо более тонких, более глубоких отношений…

И переводит взгляд на обшарпанный комод, явно привезенный со склада «Армии спасения»: там стоит фотография здорового Генри, в белых шортах и майке, с клюшкой для гольфа; он обвешан сразу тремя девицами – плейбой и везунчик, и, что там говорить, красавец.

Короче, Мэри, этот самоотверженный идиот, решил предоставить брату женское общество в своем лице.

Такое вот диковинное извращение. Чего на свете не бывает.

Можешь на это не отвечать, я довольно точно воображаю твою реакцию и даже выражение лица…

* * *

…Словом, Мэри исчез на довольно долгое время. Сначала я не обратила внимания, на работе были напряженные недели. Но время от времени задумывалась – не нагрянуть ли к ним просто так, проведать мальчиков. Может, настолько вдохновилась этой идеей – поднять в небо Генри, да и самой подняться, спустя столько лет?

Мэри вдруг сам позвонил и трепещущим голосом (в салоне опять полно было народу, колготня, щебетня, клиентки одна на другой, но я по интонации определила: свершилось! – такой, знаешь, торжествующий полуобморок) объявил, что он «уже один из нас» и скоро придет показаться.

У меня почему-то в глазах потемнело, я даже на стул опустилась. Хотела сказать: «Не приходи!» – но не сказала. В конце-то концов, кто я ему такая, чтобы сцены устраивать, да еще после всего, что он над собой сотворил.

Прошло дня три, и где-то в полдень открывается входная дверь…

Наша Васанта, которая вечно берется чинить испорченные приборы, сидела на корточках, возилась с поломанным принтером. Я успела нагнуться и подать ей знак, чтобы она держала себя в руках.

Впрочем, когда он вошел, я ни капельки не удивилась: именно таким я его себе и представляла, такой вот Хайкой-Балалайкой. На голове парик, как у мамаши религиозного семейства из Бруклина, а все остальное без изменений. Та же куртка, та же махристая шаль. Он близоруко щурился, обводя взглядом присутствующих, и у Ольги – та рядом оказалась – робко поинтересовался, где может меня увидеть. Понимаешь ли, он меня, с понтом, не узнал, как будто это я сменила пол, а не он. Я удержалась, чтобы не спросить, уж не поменяли ли ему по ошибке мозги вместо чего другого, но вовремя спохватилась и с ледяной улыбочкой двинулась навстречу, чтобы дать впечатлительной Васанте минуту прийти в себя.

Ах, говорю, Мэри, это ты, как давно мы тебя не видели и как прекрасно ты выглядишь!

– Тебе нравится мой парик? – спросил он.

– Я бы убрала челочку слегка набок, – ответила я.

Вообще-то у него на башке бросались в глаза только нос-паяльник и придурочный парик, сидевший, как папаха. Впрочем, обычная его двухдневная щетина на физиономии куда-то исчезла, и на линии груди появилась некая приподнятость, будто вспахали борозду на каменистом поле. А во всем остальном он продолжал походить на обычного мужика: волосатые руки, одет в свои старые мужские джинсы – короче, пугало огородное. И это после всего, что он прошел! Страшно представить, сколько здоровья все это ему стоило; гормональные таблетки небось пожизненно будет принимать, а про деньги я уже и не говорю. Интересно, кто ему денег выдал на этот проект, – уж не бабка ли.

Он держал обе руки на уровне груди, как бы в волнении, складывал их лодочкой и поводил перед собой, точно какая-нибудь стеснительная дева. Немедленно сообщил мне, что уверовал в Бога «всем своим женским сердцем» и стал членом местной синагоги. Я тут же подумала, что рабай этой синагоги наверняка хороший бизнесмен: уж как ломанутся сейчас прихожане, чтобы поглазеть на это ухрёпище несусветное.

Да-да, со мной бесполезно говорить о религии – о любой религии. Меня тошнит – помнишь, как у Хармса: «Нас всех тошнит». Вера – то дело другое, это я понимаю; когда человека везут на каталке в операционную или, что еще страшнее, на этой каталке везут его ребенка, а он серыми губами шепчет: «Господи, Господи, спаси его, умоляю, Господи!..» – это, я понимаю, вера. А когда священник или там раввин, или кто там – далай-лама, мулла, мушмулла и еще какой-нибудь хрен моржовый, святой служитель, учит меня смирению и приятию всего дерьма этой проклятой жизни – нет уж, извините, с этим дерьмом я разберусь сама.