– Как – расстреляли?! Когда? За что?

– Да вот так. Ты что, ничего не читала об Исламской революции 1979 года? Фирма папы и Джафара занималась оружейными сделками. К тому же, Джафар был каким-то родственником шаха. Ну, короче, там рухнуло все, но папе – он героически смелый человек! – удалось каким-то чудом в последнюю минуту вывезти из Ирана трехлетнего Генри (единственного сына Джафара), которого, опять же, героически прятали соседи. То есть, конечно, имя его тогда было не Генри, а Маджид, что означает «Благородный», но папе сделали хорошие документы, и он вывез малыша… А вот мама, которая, конечно, любила всех нас очень-очень, она не слишком-то приветствовала появление Генри в семье и сильно огорчалась, что отец разорен… И, словом… через три месяца уехала.

– Куда?

– Неизвестно. Может, куда-нибудь на запад. Сан-Франциско, Сан-Диего, Сакраменто… А может, и Флорида. Она любит… она… очень любила тепло. В общем, может быть, все это случилось вовсе не из-за Генри, и не из-за банкротства папы; просто у нее появился новый друг, и с тех пор никто из нас не знает, где она и что с ней…

Это я тебе пересказываю историю в более или менее связном варианте, а мне она выдавалась кусками, с оговорками, запинками, длинными меланхоличными паузами. Не говоря уже о том, что время от времени он просто исчезал на неделю-другую. Так что я, озадаченная его штучками, научилась вопросов не задавать.

Я уже писала, что приходил он под конец моего рабочего дня и просто таскался за мной по всем моим делам – в химчистку, по магазинам, на почту. У меня язык не поворачивался придумать причину, чтобы отчалить от этого прицепа. В какой-то момент я начала догадываться, что, возможно, встречи со мной и беспорядочные шатания остались единственной ниточкой, связывающей его с человеческим сообществом. И всякий раз мне хотелось сделать что-нибудь с его дурацким видом – например, сорвать с него потертую куртягу, поверх которой он наматывал какую-то странную шаль типа огромной серой арафатки. Но у меня свой кодекс поведения с моими калеками. Терпение и жалость. Терпение. Жалость. Их бин фон айзен![2]

Короче, мы просто гуляли. Но в дом к себе я его не пускала – понимала, что будет мне крышка: не дай бог, обоснуется навсегда на кушетке в прихожей, а раз угостив своим вишневым пирогом, я его и пинками не выгоню.

Похоже, к определенному возрасту я все же маленько поумнела.

Но таскалась я с ним по улицам иногда часа по три, обсуждая все, что на язык подвернется и что попадется на глаза. Знаешь, удивительно: когда он увлекался разговором, у него начисто исчезали все эти жеманные, якобы женские жесты, словечки, походка. Нормальным мужиком он, конечно, никогда не выглядел, в башке у него полно было патронов, но, скажем так, становился нормальным подростком. Таким здоровенным, долговязым, сорокалетним переростком. Думаю, в какой-то момент жизни он застопорился в эмоциональном развитии (подозреваю, в то лето, когда любимая маманя дала деру из разоренного дома в неизвестном направлении) и не захотел, не дал себе труда вырасти. Хотя искренне пытался встроиться в социум и иногда предпринимал какие-нибудь решительные действия. Например, закончил курсы собачьих парикмахеров и даже работал месяца три в одном собачьем ателье, пока его не выперли (за что? молчок и опущенные долу глаза за стеклами очков). Поэтому с таким уважением относится к моей профессии.

Можешь представить эти наши прогулки.

А я вспоминала свою теть-Таню и ее памятное: «Тебе что, нормальных не хватает?! Сама хочешь сдуреть? Смотри, от него отвалится, да на тебя свалится!»

И вот в один из дней, когда я уже и переоделась, и плащ накинула (торопилась в Бруклин-Хайтс к одной милой даме, отбывающей в Киев, хотела послать с ней денежку нашему соседу Вовчику – он уже много лет ухаживает за моими могилами на Берковецком), – словом, чуть ли не в дверях салона меня перехватил Мэри и, конечно, увязался за мной. Сначала я вспылила, хотела раз и навсегда скинуть наконец эту гирю. Потом глубоко вдохнула… Ладно, думаю, черт с ним, оставлю его постоять на улице, долго-то рассиживаться не собиралась: отдала деньги в дверях, большое спасибо, и дальше пошла. Между прочим, собиралась в спокойном одиночестве, как прежде, погулять там по улицам… Ну, с этим красавцем теперь какое одиночество! Я вышла и направилась к остановке. Мэри плелся следом, торопливо что-то рассказывая мне в спину.

Наконец, нырнули под дерево: дождик уже не накрапывал, а тарабанил по нашим головам и спинам. Стояли против одного особо шикарного особняка: цокольный этаж облицован кофейного цвета гранитом, дверь дубовая, с гранеными вставками цветного стекла, над ней портик с колоннами, бронзовый петушок над дверью, а сбоку – тот же петушок, но маленький – розетка звонка, – и такое изысканное кружево чугунных перил, что даже слишком витиевато, я бы построже сделала.

Стояли мы, стояли… а дождь разгулялся – ой-ёй.

Я рассказывала Мэри, как однажды с парашютом попала в БП – беспорядочное падение. Он слушал, то и дело в ужасе хватаясь за щеку: такой трепетный, просто смешно! Но случай и правда был исключительный – для меня. В том смысле, что исключительно счастливый.

– О, боже, боже… – повторяет Мэри, зажимая ладонью рот. Глаза вытаращены, клюв торчит – обезумевшая курица. – Ты такая смелая, я восхищаюсь тобой!

– Слушай, давай наконец отвалим отсюда, – говорю я ему. – Что мы прилипли к этому роскошному дворцу? Сейчас выглянут хозяева и погонят нас метлой.

А он так виновато:

– Не погонят, я… я и есть тут хозяин…

Ну, и тут открывается та самая шикарная дверь, по ступеням спускается величественная негритянка, разве что не в наколке, а в обычной дождевой куртке с накинутым капюшоном, и говорит:

– Хай, Джонатан, ты очень вовремя: Генри скоро проснется, надо его покормить. Обед я оставила на плите. Часа через полтора придет Кеннет его купать, так что покорми заранее. А я, как обычно, завтра к восьми. Бай!

И, даже не глядя на меня, мощно продефилировала всей своей массой к припаркованной неподалеку красной «Тойоте».

И этот самый Джонатан… в смысле мой… моя Мэри, инвалид мой, прицеп мой бесплатный в зашорканной куртке, в наверченной по самый нос бабьей шали, засуетился, зарделся, стал умолять меня зайти познакомиться с Генри.

Как тебе этот поворот сюжета в духе ничтожных мюзиклов, цена которым – сезон в провинции?

Но именно так я попала в один из домов, о которых только мечтала: заглянуть в приоткрытую дверь, увидеть уголок прихожей…

Интересно, что, попав в этот их дом, я больше смотрела не вокруг, а на Мэри – во-первых, потому, что была потрясена превращением собачьего парикмахера, придурка-недоросля, недоделанной недобабы в… некую, скажем так, персону; я даже не понимала, как сейчас к нему относиться и как с ним себя вести. Во-вторых, он так нелепо, неестественно выглядел в пространстве этого дома, так неловко двигался, точно не я, а он впервые сюда попал. Что-то деятельно бормотал себе под нос, открывая и закрывая дверцы шкафов и рыская на полках в холодильнике.