– Этой не придется.

– Вот видишь… – неопределенно как-то молвила Мария, а немного помолчав, добавила: – Но хотелось бы видеть, как у нее это будет получаться. Кстати, как хоть она в постели? С ней у тебя лучше выходит, чем со мной? Не ехидничаю, просто спрашиваю.

– Сейчас мы говорим не об этом, – резко осадил ее Власов. – Если передумаешь, сразу же дай знать. Не хочешь в кадровики, в разведотдел армии определю, женщинами-разведчицами командовать будешь. Сразу же «капитана» присвою.

– Я ведь уже сказала: не пойду я в твою Русскую Освободительную, чтобы во второй раз «власовкой» становиться. Хватит с меня. И еще скажу тебе, генерал: не верят уже в твою Русскую Освободительную. Никто не верит: ни русские, ни немцы. Припоздал ты с ней. В сорок втором создавать надо было.

– Не от меня это зависело. Не позволяли мне.

– А теперь позволяют? Знаешь, что теперь тебе позволяют? Повести десятки тысяч русских на скорую, верную и совершенно бессмысленную гибель. И вести их на эту гибель, или не вести – теперь это уже зависит, прежде всего, от тебя, Власов. Тут уж ты свои грехи на фюрера не спишешь.

Генерал достал портсигар, открыл его, закрыл и вновь открыл. Хейди настолько резко пресекала его тягу к курению, что даже с Марией он курить уже побаивался.

– Правильно делает, что запрещает, – уловила суть его маеты Воротова. – Тем более, что она еще и врач. Но, чтобы не мучиться, лучше закури.

– Мне долго не сообщали, где тебя держат. Несколько раз пытался выяснить, но ты знаешь, как здесь…

– Да и не очень-то удобно было генералу, командарму РОА, судьбой какой-то там поварихи интересоваться, – подсказала ему Воротова.

– А потом жизнь закрутила…

– …а тут еще немка. Не в обиде я, дело житейское. – Мария опустилась в кресло, но буквально через минуту вновь поднялась и потянулась к Власову. – Как думаешь, переспать с тобой мне позволят?

– Что ты: какое там «переспать»?! – возразил Власов. Его всегда поражала та непосредственность, с которой Воротова говорила обо всем том, о чем всегда принято было говорить намеками даже между мужем и женой.

– Тогда не будем дразнить гусей и изводить самих себя, – тяжело вздохнула она, опускаясь назад в кресло. Стол был уставлен двумя бутылками вина и двумя порциями лангета. Тут же лежала коробка конфет швейцарского производства. – А хочется еще раз переспать с тобой. Очень хочется. Понимаю ведь, что в последний раз.

– Сама сказала: не будем дразнить гусей. Смотри, какой стол нам накрыли.

– По нынешним временам – щедро, – перехватила его изголодавшийся взгляд гостья. – Я вот и есть не стала. Все – твое. Истощавший ты какой-то: что после Москвы, что под Волховом, что здесь. Чего так? – с тоскливой грустью осматривала его Мария, и было в этом взгляде не столько женского, сколько материнского. – Паек-то и зарплата небось генеральские? Ты бы не стеснялся, прикупал кое-чего.

– Хватит причитать надо мной, – поморщился Власов.

– Тогда всего лишь скажу, что я ведь тоже… не из монастырской кельи к тебе. Генерал один немецкий, эсэсовский, наведывается. Молодой еще, едва сорок стукнуло. На русскую, видите ли, потянуло, на «любовницу Власова».

– Что, тебя так и называют – «любовницей Власова»? – пропустил командарм мимо ушей все, что касается ее любовника.

– Знал бы ты, что о тебе самом говорят. Я когда там, за линией фронта была…

– Что-о?! Тебя уже засылали в советский тыл?

– А тебе разве ничего не рассказывали обо мне? – в свою очередь удивилась Мария.

– Что и когда мне могли рассказать? О том, что ты жива, я узнал полчаса назад, в подворотне санатория.

– Тогда извини, тоже особо рассказывать не стану. И давай выпьем, а то у меня горло, как песком протерли.

Они выпили за Россию, за всех тех ребят, что остались под Волховом; и за тех, кто теперь, уже по эту сторону фронта, усеивает своими телами все пространство, от Польши до черт знает покуда.

– Значит, ты все же у них в разведке, – вернулся Андрей к прерванному разговору. Теперь, после двух фужеров вина, Мария показалась ему еще красивее и соблазнительнее. Но он решил: не время затевать что-либо. Нужно продержаться. Как в окопе, во время психической атаки. – Когда в первый раз забросили?

– Уже через четыре месяца после пленения. Вместе с группой наших, русских. Подучили меня на радистку, по ускоренной программе, и забросили.

– Неужели настолько доверяли, в стремени, да на рыс-сях?

– Я ведь у них так и проходила по документам – то ли жена, то ли основательная любовница генерала Власова. А поскольку о тебе они были наслышаны, то и во мне почему-то не сомневались. Сдавались-то вместе. Господи, как вспомню, как мы сдавались! Словно в прорубь головой. Боже мой, – простонала Мария, – знал бы ты, сколько страху натерпелась, когда тебя увезли, а я осталась с этими живодерами! Как я тебя проклинала, как донимала упреками: «Ему хорошо, к нему относятся как к генералу! А что будет со мной?! Неужели не мог спасти? Увезти с собой». Привыкла, что ты командарм и все тебе подвластны. Не понимала, что плен – и для генерала плен.

– Я и сам понял это не сразу, – признался Власов, вновь берясь за бутылку. – Ну да стоит ли об этом? И сколько же раз ты успела побывать за линией фронта?

– Самой с трудом верится, трижды. Не могу понять, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время последней заброски одного своего, из группы, который решил в НКВД податься и меня прихватить – отсидим, дескать, свое, и на Волгу поедем, поженимся, – на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его освобождения немцы бросили в прорыв две роты твоих «власовцев», как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь тот поселок, в который мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались – вроде бы к родным местам возвращаемся.

– Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?

Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.

– Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен «власовцев» по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть власовцам, предавшим свой народ и армию! Так будет с каждым…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь – попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.

– Не думай об этом, в стремени, да на рыс-сях. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл к красным, не собираются?

– Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой «красных партизан» в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, – врагу бы лютому этого не знать.