Вы — нет; бульваром он вышел в парк, населенный молодыми матерями и нянями-украинками и детьми; матери, разморенные постоянным напряженным бездействием и начинающейся жарой, наклонялись к песочнице собирать совки и ведерки, открывая длинные, бесстыдно оголенные груди; семенили, словно катились по траве, ошалевшие бесхвостые птенцы, гусеницы раскачивались на угадываемых нитях поперек тропинок, бегали муравьи наперегонки по свежевыбеленным бордюрам, кошки мягко проникали в кусты, и оттуда россыпью брызгали птицы; на скамейке отдыхала еще не оформившая юридически свои отношения пара: она тянула пиво из бутылки, он из банки, доставали по очереди чипсы из пакетика — пакетик она аккуратно, как на будущей кухне, поставила посреди, открыла и подворачивала по мере опустошения края, сумки с покупками поставили слева и справа на равном расстоянии — семья; на следующей лавочке (из оврага кричали: «Я просто уважаю его как нормального пацана!») человек с прожившим лицом (седые, растрепанные брови, джинсовый костюм из мечтаний тех лет, когда джинсовые костюмы носили только дети непонятно откуда богатых или выезжающих, у Эбергарда не было таких родителей) гладил и чесал свою колли: «Где ты бегал, разбойник ты мой? Почему лапы такие грязные?» — поцеловал нос, брови псу и, уткнувшись в загривок, замычал какую-то ласку.

Эбергард ходил, шел, размахивая руками, ругаясь, разговаривая, и под ноги ему осыпались облака голубей, ошибочно решив, что он разбрасывает крошки, — мимо богатого особняка под вывеской «Охранно-детективная корпорация „Орландо“» (напротив на дереве колыхалась скромная бумажка «Ясновидящая» — все лепестки с телефонами вырваны с мясом), поближе к главным улицам, дальше от панельных окраин, туда, где музыка, где полыхает, вращается, рассыпается и раскладывается реклама, останавливался напротив безглазых женских манекенов, пока не появилась звезда, и вокруг нее — еще звезды, купил полтора килограмма безвкусной клубники, шесть огромных подгнивших слив и два килограмма груш, скатанных из ваты; доехал, поднялся, открыл, зашел — Улрике не обернулась, но, когда Эбергард остановился у нее за спиной, высоко поднялись на вдохе ее плечи, словно затвор плотины, пытающейся удержать, не выпустить накопившуюся весеннюю воду; но — уже не одна, она теперь его сильней и, смягчая улыбкой, как неважное, случайное, не имеющее того значения, которое железно имеет и гранитно, зубасто и решетчато будет — отсюда и навсегда — иметь, Улрике впервые спросила:

— Где ты был? — потом, через дни, она еще спросила впервые: как твои дела? — не представляя «его дела»; он ответил: нормально, «хорошо» говорить не полагалось, «хорошо» — это порядок вещей, завоеванный и отстаиваемый, пройденный и стершийся до «нормально»; если небо темнело, говорили: «по мне есть вопросы».

— В июле я поеду отдыхать с Эрной, — лучше было не злить Сигилд и сказать «хотел бы» и уточнить «на Крит».

— Она едет в лагерь в Крым. Давно оплатили, — голос Сигилд свинтила из «счастье мщения» и «наслаждение», аэромоделью он кружил на пронизанном стальными проволочками шнурке. — А в августе она отдыхает со своей семьей. С нами! Постой, ты же говорил, что больше никуда не возьмешь ее. Или я ошибаюсь, подскажи мне, Эбергард. Я что-то не слышу ответа. Думаешь запугать меня своим адвокатом? Этой коровой?

— Мы каждое лето ездили с Эрной.

— А теперь она не хочет. Это ее выбор.

— Какая необходимость отправлять ребенка в лагерь на Украину, когда она со мной сможет отдохнуть в человеческих условиях, в нормальном месте…

— Тебе там дома поговорить не с кем? Скучно стало со своей проституткой модельной внешности? Всего доброго!

Нет, этот долгожданный, плодоносящий разговор она первой не закончит.

— Если Эрна не поедет со мной, я не дам согласия на выезд за границу!

Улрике: завтра расскажу, спи!! — и кому-то писал в голове (маме своей?): скоро — год без Эрны, не было ночи, чтобы, засыпая, он не думал о дочери, не болел, ни одного дня, и без надежды (Эрна не станет другой)… без надежды — только ползти к БЖ и выпрашивать — сама Эрна не захочет, а тогда выпрашивать зачем? Позвонила сама — 0. Прислала сообщений — 0. Писем — 0. Встреч — 0. Не нужен, все его возможности — никак, часами переписывается с одноклассниками и оставляет на парте безответные сообщения карандашом — но не отцу. Он поболеет еще, но выздоровеет. Была какая-то девочка. Теперь ее нет. Почему же ему не выздороветь? Пусть живет. Сейчас (а, скоро забудет, заснет) он даже в отмщение не верил, даже в — что кто-то (кроме мамы его и Улрике) заметит Эбергарда правоту, в то, что Эрна, поумнев, вырастив своих малышей, сама что-то запоздало поймет; или в то, что потом ее, другую, отведет кто-то в сторону, посадит за чистый стол и всё непоправимое уже разложит: вот была ты, вот был твой отец, вот так он, и вот так ты — и что не показав виду или не сразу, но на какое-то последующее ночное мгновение она вдруг всё — поймет, и закроет глаза руками, — да ни во что он больше не верил.

— Дайте телеграмму с заверенной копией: категорически возражаю против вывоза дочери за пределы РФ без моего согласия, обращусь в правоохранительные органы для возврата на место постоянного пребывания. Если Эрну увезут, заявим в милицию, отличный факт — для суда, — ногти адвоката Вероники-Ларисы удлинились малиновыми лепестками, она отпустила чуть волосы и поменяла, показалось ему, даже цвет глаз — на ярчайше-зеленый; она не отрываясь смотрела на него с каким-то веселым нетерпением, случайно трогая свою грудь, словно хранила что-то там, за пуговицами, в тесноте за кружевами, и ему захотелось попросить: покажите. — Можно я дам вам один совет? — Когда Эбергард слышал «можно я дам вам совет?», в продолжение ожидал что-то вроде «научитесь пользоваться носовым платком», «воспользуйтесь жевательной резинкой для очистки дыхания»… — Не надо так волноваться, мне больно вас видеть таким. Я вам очень сочувствую… И не только в рамках нашего договора. Хотя вам это и не нужно… В суде вы получите график встреч. Для нас важно, какой это будет график. А это зависит только от судьи. Она примет решение исходя из своего внутреннего убеждения. Надо успокоиться, не цепляться на суде за ребенка. Нельзя демонстрировать в суде неприязненные отношения с бывшей супругой, а Сигилд будет вас провоцировать. Придется ей улыбаться, судья не будет разбираться, кто прав, она просто откажет отцу на том основании, что у него конфликтная ситуация с бывшей супругой. Вот всё, что от вас потребуется. И — красивый костюм и ваше потрясающее обаяние. Мне так нравится, как вы улыбаетесь. Что с вами происходит? Расскажите о себе.

— О себе? Не знаю. На рассуждения о себе я не зарабатываю.

О себе. Его поражают люди, живущие обдуманно. На внезапное событие-вопрос у них обдуманное действие-ответ. Или жизнь неспособна их, всех этих людей, ошеломить как следует? В жизни Эбергарда неожиданно и подавляюще всё. Произнеси он это, Вероника-Лариса скажет: вы — ребенок, вы не выросли.

Улыбнулась его молчанию и погладила его недрогнувшую ладонь:

— Вообще-то я еще не решила, что с вами делать.

Эбергард громко прочитал названия «летних напитков» в меню (они встретились на Никольской), адвокат быстро заметила: