— Я понял доведенную тобой информацию, — также медленно сказал Жаворонок: банкомат после кашляний и выплевываний наконец-то распознал купюру, втянул, замигал: принято. — Посоветуемся со старшими товарищами и выйдем на связь. Скоро. Мы привыкли быстро работать, — переглянулись и без рукопожатий удалились, значительно застегнув все пуговицы, тяжеловесно, соблюдая порядок: первым Жаворонок; пять минут они шли до дверей, улыбка Эбергарда уже болела и без всяких внешних изменений загустела в пыточную гримасу; они, переставляя ноги с трудом, уносили свои задницы, что-то там, где их делают, закачивают в задницы жидкое и тяжелое, типа никогда не застывающего свинца.

Эбергард остался. Он сидел умытый, с вычищенными зубами, пристегнутый к электрическому стулу, не шевельнешься. В пустой утренней комнате. Думал: взять, развинтить ручку «Монблан», подаренную префектом Бабцом, и нарисовать на бумаге корабль, дым, но не мог двинуться. Жанна прокралась и унесла посуду. Он смотрел в телефонное окошко и считал про себя до ста. Еще до ста, помедленней, не годится так быстро, как считал первый раз. И вслушивался, словно и правда долетали звуки работы хорошо известной ему машины, и уже думал о чем-то неопределенном, что складывается в «ни о чем», когда телефон вспыхнул и, скрежеща и разворачиваясь, безного пополз по столу, мигая вызовом с неопределившегося номера.

— Э-э… Вот мы… Что проводили встречу, — они не помнили имени-отчества, сколько у них таких встреч на дню. — Можете выйти из здания?

Жаворонок погрузился или уехал, у «мерседеса», павлиньим пером переливавшегося посреди утренних черных и серых автомобильных спин префектурной парковки — места, где чаще всего «благодарили» и брали тех, кто не договорился и не «благодарил», очкастый товарищ Жаворонка стоял один, отворачиваясь от ветерка, — как он, такое, может стоять на открытом каком-то воздухе, и здесь?! не унижаясь до самообозначений поднятой рукой: найдет и встанет рядом.

— Предложение такое. Половину дохода от старых проектов. И половину дохода от новых, которые появятся с нашей помощью… — Им всегда важно, чтобы «предложения» выглядели справедливыми, не паразиты, они тоже будут работать, чуть позже, когда-то потом.

— Замучаетесь мою бухгалтерию проверять и считать доходы. Проще: процент от поступившего. Раньше в этих краях было десять. Предлагается для закрепления отношений — двадцать. За май готов внести в ближайшее время.

Тот, товарищ Жаворонка, заметно обрадовался. Но всё же попробовал:

— А за предыдущий период нельзя получить?

— Предыдущий период здесь работали другие люди, свои обязательства я перед ними закрыл. — За март и апрель всё останется Эбергарду, не проверят.

Тот покивал: дельно; и теперь-то, как после любви, внезапного взаимообнажения незнакомых сущностей, демонстрации гениталий, имеющей в основе надежду на согласованное колебание душ, выпустил из себя нагретое:

— А на какой ресурс здесь еще можно сесть? Какой жирный кусок можно взять, чтобы много и сразу?!

Эбергард поколебался: говорить? поберечь? да что же я за человек-то такой, святое дело, а я жмусь! — и:

— Есть недострой, — и таинственно показал в сторону безоконной панельной коробки в два этажа за кинотеатром «Комсомолец» с рябиновой рощицей на крыше — межрайонная овощная база; ее десятый год попеременно пытались оформить в собственность центр культурных инициатив народов Кавказа, питерский генерал-налоговик и федерация русского боя на кулаках, продвигаемая, как считалось, тещей брата жены министра здравоохранения, — мэр еще не принял решения: отдать достойнейшим или всё-таки подождать, пока у ООО «Добротолюбие» освободится хоть какое-то хватательное приспособление, чтобы вцепиться и в это: трудно отказываться, когда можешь забрать всё. — Завис, понимаешь… Есть план:

регистрируем ГУП, какой-нибудь там «Центр содействия инноваций в сфере отдыха при префектуре ВостокоЮга», перебрасываем недострой на баланс ГУП, берем беспроцентную матпомощь на возвратной основе для достройки, еще приводим своего инвестора — надстраиваем двенадцать этажей, бизнес-центр и жилые, там в цоколе — клуб, сауны, подземные гаражи; матпомощь списываем, ГУП акционируем на коллектив и — привет, дорогая редакция, — отсюда в два года, — Эбергард горячечно оглянулся, — пятьдесят лимонов зеленых можно вынуть по минимуму, понимаешь, по минимуму, братуха, а с вашим ресурсом — с-сотка!

— Годится, — партнер от растерянности расщедрился на суховатое пожимание руки и остался там, за спиной Эбергарда, изумленно рассматривать облицованные облетающим советским кафелем стены овощебазы, расписанные подростками, увлеченными возможностью крупно вывести на белом «ЖОПА»; он явно желал приступить не откладывая, кому-то позвонить, с кем-то «провести беседу» в ресторане (всё, что он, они умели), но голова кружилась: а кому? с кем?

Эбергард не оборачивался, возвращался в замок, ступени поднимали его, вновь телесного, тяжелого, и стражники приветствовали, словно все уже знали; вот если бы еще Эрна…

— Как прошло? — Фриц всё помнил и позвонил — друг! — Значит, первыми пришли дети, шакалята. Не расслабляйся, они еще придут. Тебе нужно пересидеть монстра. Полгода. Самое большее — год.

В неотвеченных Улрике — квартира, ремонт:

— Да. Да.

— Ты можешь сейчас говорить? У тебя хорошее сейчас настроение?

Как Эбергарда раздражала ее уверенность, что она способна сообщить ему что-то радостное, — да что ты можешь сказать?

— К чему эти вопросы?

— Прости, — смешалась Улрике, — давай я потом позвоню.

— Всё в порядке. Говори!

— В общем, — ему показалось: заплакала, но она так смеялась, — я беременна!!! Во мне есть… Диаметр один и два миллиметра!!! Я видела: такая головастенькая запятая!!! — И кричала в тьму: — Ты рад?!!

— Очень. Очень. Я очень рад. Это здорово. Я тебя люблю. Я с тобой, — началась и пошла другая жизнь, он завел еще одни часики, машинку, производящую тепло и холод, машину будущего; Эбергард огляделся: вот я, теперь он отличается от всех, у него побольше уязвимых, незащищенных мест. Он слишком живой.

Не хотелось никуда; Эбергард погрузился и поехал куда-то, с волнением всматриваясь в придорожные тополя с прибитыми на высоте человеческого плачущего роста венками, словно души остались здесь, где горели кузов и тело; отпустил машину и гулял (когда еще вот так, без забот…), дожидаясь темноты, мимо дымящихся урн, просительно изгибался к солнечному свету, улавливал нужное и чихал; в подземном переходе кружили по занырнувшему сквозняку листы аккуратно распотрошенного телефонного справочника, в «Азбуке вкуса» посеребренные ломти мяса лежали, как минералы в застекленных гробах, горкой высились по-старообрядчески двупалые свиные ноги; прошелся по книжному, замер напротив глянца огромной обложки «Лучшие бюсты мира» и рассматривал так долго, что подошла худенькая усатенькая продавщица с позорной табличкой «стажер» и тихо предложила:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?