Что ж, как говорит Фляйшман: «Жизнь соткана из противоречий. Выручает смирение. Назовите меня ослом, и я отвечу: „И-а“».

Путеводитель потерянных

На ступеньках около тель-авивской железнодорожной станции Хагана сидит человек непонятного возраста в шапке и очках в черной оправе. Поза эмбриона, колени прижаты к телу, голова наклонена. В руках — что-то вроде книги, собранной из газетной рвани, рядом — еще не пущенный в дело бумажный хлам и обгрызенные карандаши. Он пишет вдоль, поперек и поверх газетных столбцов. Кружки, квадратики, точки, овалы, крестики — над этой тайнописью он трудится уже много лет. Сидит на ступеньках, поглощенный делом, никого не видит, ничего не слышит. Может, глухонемой? Однажды я подошла совсем близко к нему. Он замер.

— Это книга? — спросила я его.

Он чуть приподнял голову и приставил руку к уху. Я повторила вопрос. Он кивнул.

— Как называется?

— Путеводитель потерянных. Трактат Рамбама.

— Это огромный труд!

Он качнул головой, лизнул грифель, наставил жирных точек поверх центральной колонки.

Газетный Рамбам сжимался и разжимался под натиском карандаша. Трактат, полный тайных смыслов и написанный в XII веке на арабском языке ивритскими буквами, обрел нового толкователя.

* * *

Маргит ушла в затвор. Мой друг-садовник, который ухаживает за культурными насаждениями в доме престарелых, пытался до нее достучаться, но она не открывает дверь. По словам уборщицы, она не выходит из комнаты даже в столовую. Еду ей приносят. Чем же занята она целыми днями? Читает, вышивает крестиком, что-то пишет. Опровержение на книгу «Хотела бы стать актрисой»? Мемуары, в которых ни слова лжи? А что, если она, как пристанционный талмудист, зашифровывает дневник Фляйшмана?

Ни того ни другого уборщица знать не может.

Нава Шен, 1968. Архив Е. Макаровой.

Посудина

Ольга Хоускова, щупленькая старушка в очках, непомерно увеличивающих зрачки, некогда была влюблена в Пепека Тауссига[40]. Он же был влюблен и в нее, и в ее сестру-двойняшку одновременно. Познакомились они в «Театре никчемных дарований». Ольга была фотографом, именно благодаря ей мы знаем сегодня, как выглядел создатель театра Карел Швенк и его пристрастный критик Пепек Тауссиг. Негативы снимков и письмо Пепека, обращенное к Ольге, попались мне в руки в архиве Еврейского музея Праги.

«Любовь моя! Посылаю тебе первую часть заметок о Чаплине. Возможно, они тебя не позабавят, но, думаю, и не разочаруют. И все-таки грустно видеть, до чего я докатился… Думал выявить истоки юмора — от первых его проявлений в разных видах искусства, хотел исследовать, откуда взялись шедевры современного комического искусства и как старые комические элементы соединяются с новыми. После потери конспектов стало ясно, что я вряд ли когда-нибудь смогу это сделать. Пришлось перепрыгнуть в настоящее. К несчастью, я не смею слишком полагаться на доморощенные суждения (не знаю истории клоунады, а большинство фильмов смотрел лишь однажды, да к тому же ребенком). Приходится доверяться тем авторам, которые звучат наиболее убедительно… Эти заметки — лишь жалкое подобие того, к чему я стремился».

Йозеф (Пепек) Тауссиг и Ольга Хоускова, 1939. Архив Е. Макаровой.

— А где первая часть заметок?

— Не знаю… Я все сожгла, когда в профашистской чешской газете «Влайка» меня обвинили в пособничестве жидам и коммунистам. Пепеку со мной не везло, — вздохнула Ольга. — Ни при жизни, ни после смерти. Летом 1945 года меня нашла некая Милка, приятельница Пепека. Она сказала, что он оставил ей мой адрес, на всякий случай. Милка знала место, где Пепек закопал свою рукопись «О природе смешного», но боялась ехать туда одна. Скорее всего, эту рукопись вы и ищете.

— Вы ее откопали?!

— Разумеется. Она оказалась в посудине для стерилизации медицинского оборудования. Посудину мы передали чешке Ярмиле, вдове брата Пепека, единственной выжившей из огромного клана Тауссигов.

— Отдали, не открывая?

— Ну нет! Мы убедились в том, что все сохранно. Не отдавать же ошметки.

— И где эта родственница?! Она тоже была Тауссиг?

— Понятия не имею. Какой нынче год?

— 1995‐й.

— Может, умерла… Не смотрите на меня осуждающе… Мы были молоды, мы чтили память погибших, но не могли всецело принадлежать прошлому. Теперь, через полвека, об этом можно только сожалеть. Простите.

Я возвращалась от Ольги с наивной уверенностью, что найду Ярмилу Тауссиг в телефонной книге. Ан нет. Никто из моих чешских знакомых о ней не слышал.

Сережина находка

Дома я изложила эту историю Сереже. Он сел за компьютер и попросил меня не стоять за его спиной. Он этого не любит. Вскоре раздался победный клич: «Смотри сюда!»

«Из интервью с Иржи Веле, январь 1988 года. Прага. Приближенная Сланского, Ярмила Тауссиг… Потоучкова, молчит по сей день. Характер жуткий. К ней лучше не соваться…»

— Это ты переписывал?

— Вернее сказать, переводил для тебя с немецкого кассету Иржи Веле, про Ярмилу было в самом конце.

А что было на другой стороне?

Мы нашли кассету. Продолжения не было. И Иржи Веле на свете не было. Дожив до Бархатной революции, он свернулся в подкову — позвоночник перестал ему служить — и через три месяца умер. Иржи Веле страдал каким-то особым заболеванием, не позволявшим ему сидеть. Стоять он мог, лишь опираясь на костыль или на плечо жены, маленькой горбатенькой еврейки из Венгрии с одним легким и постоянным сипением в гортани. Разговоры за барной стойкой были овеяны ароматом кофе «далекого венгерского детства». Скорее всего, реплика «лучше к ней не соваться» относилась к кому-то из гостей, интересовавшихся процессом Сланского, по которому проходил Иржи Веле. Хорошо, что я не выключала диктофон, но плохо, что не перевернула кассету. Возможно, мы бы знали куда больше.