Ты кто есть? Деревня! Здесь воры канают! А ты — шпана! Даже этого не стоишь. И те, кто в дело тебя взяли, тоже мудаки! С налету, с ходу только кур топчут петухи! От того им шустро башки рвут. Настоящие фартовые в свои «малины» не хватают не обкатанных, не берут в дела! Туфтовые они, коль пошли на такое! А ты — падла! Подставил их! Не вякнул вовремя и засыпал всех! Тебе первому надо яйца через уши вырвать! Говно — не мужик! Засыпался по дури. И к нам, к честным ворам, не клейся! Ничего общего меж нами нет. Мелкота и дешевка не дышит в фарте! Мы держим лишь проверенных огнем и стужей, делами и ходками. А ты чем? Лопух! Хиляй к работягам, там приморись! Здесь не возникай! Забудь пороги! — повернулся спиной к Егору и забыл о нем.

Работяги враз его признали, но не все. Указали на верхнюю шконку. А утром бригадир определил Егора на растворный узел. Другие там не справлялись, быстро выбивались из сил, выдыхались, не выполняли нормы. Егора впрягли сразу.

Не выполнишь норму — не получишь хавать. К тому ж от мужиков схлопочешь. Вломят за всякий простой! У нас с этим круто! — предупредил бригадир, окинув громадного Егора взглядом, и добавил: — Коль потянешь, все получишь! И главное — жратву! Тебя в свой мужичий общак примем! Не пропадешь!

Егор не боялся мужиков барака. В своей деревне и не таким вламывал по хребту так, что на ходули вскочить долго не могли. Но из упрямства хотел доказать, что не пальцем делан. И все десять часов закидывал в бетономешалку цемент и песок, не разгибая спину. Рубашка от пота насквозь промокла — человек не обращал внимания. Ладони в кровь содрал. Все лицо в цементной корке как в маске. Дышать нечем. Слезятся глаза, трескаются губы, но… Одна за другой уходят машины с раствором. На их место подходят порожние.

Давай шевелись, падла! — кричат водители нетерпеливо.

Давно потерян счет груженых машин. До того ли? Вон какой хвост из порожних вытянулся. С Егором двое мужиков. Они мешки с цементом носят. Бегом. И тоже без отдыха и перекура.

В конце дня, когда лопата стала выпадать из рук, пошел воды хлебнуть. Увидел, что последняя машина стала на погрузку. От радости чуть не заплакал. Плечи сводила боль. Эта последняя машина далась особо трудно. Едва она отошла, Егор повалился на мешки с цементом, радуясь, что на сегодня все закончено.

Он после ужина сразу забрался на шконку, пропустив мимо ушей, что нынче бригада выполнила двойную норму.

Ночью Егора стал душить кашель. Цементная пыль, осевшая в бронхах, выходила черными сгустками. Сосед на нижних нарах, потеряв терпение, заорал: Да заткнись ты, козел! Расперхался на весь свет! Никому спать не даешь, мать твою! Еще пасть отворишь — заткну тыквой в парашу!

Горилла молча слез со шконки в чем был, сгробастал мужика в горсть, понес к параше и, куная его головой в адскую вонь, приговаривал:

Говно в говне не дохнет! Хавай, паскуда, полной пастью. А еще раз отворишь ее, и вовсе утоплю в дерьме!

Никто не вступился за мужика. Увидели зэки, что не надо злить Егора. Не стоит грозить, обзывать. Этот за себя постоять сумеет.

Весь следующий день человек работал, сцепив зубы. На крики водителей не обращал внимания. Он понял из коротких разговоров, что через растворный узел прошли многие. А вот справились и выдержали далеко не все.

Через три недели Егор почувствовал, что сдают легкие. Он откашливался уже не цементными, а кровавыми сгустками. Заметно стали сдавать силы. С ночи до утра он не успевал отдохнуть, восстановиться. Но бригадир упорно не хотел этого замечать. Спохватились, лишь когда у человека пошла кровь через горло.

Шабаш! Нажрался до самой жопы! Менять надо! Не то сдохнет! — обронил кто-то из подсобников, сжалившись над Егором. И того уже на следующий день положили в больницу.

Ты не бухти, не злись на нас! Но кто-то должен и на растворе пахать. Там уже десятка три мужиков чуть не откинулись. Цемент их чуть не сожрал. Ну, да нынче с нами станешь вкалывать, на воздухе! Каменщикам будешь носить кирпичи и раствор! — утешил бригадир Егора.

Но начальство зоны распорядилось иначе: определило мужика в подсобное хозяйство. Узнали, что тот из деревни и отправили к свиньям, повесив дополнительно заботу о нескольких старых клячах, доживавших свой век не на конюшне, а в старом бараке, какой лишь из лени иль из жадности не снесли. Вместо шконок стойла смастерил Егор. Кормушки сам сделал и, распределив лошадей, подумал невесело: «Я хоть за вину свою тут мучаюсь. А эти за что тянут бессрочную ходку? Ни лугов, ни полей не видят. Где им пастись на этой вечной мерзлоте? Чем кормить их стану?».

Но овес для кляч привозили исправно. И те отрабатывали его с лихвой: возили из реки воду. Случалось, на них привозили продукты из поселков, дрова и уголь для зоны. Все на клячах доставлялось, даже почта от них зависела.

Егор теперь не задыхался от цемента, но времени вовсе перестало хватать. Едва управился со свиньями, скорее беги на конюшню. Оттуда рысью опять к свиньям. Он вставал раньше всех и ложился, когда другие давно спали.

Над его головой не стоял бригадир, но хуже десятка бугров подстегивало другое: он всегда был на виду у администрации зоны. Каждый его шаг контролировался неусыпно.

В бараке ему завидовали иные мужики, мол, всегда в тепле работаешь, при харчах и без мозолей.

Егор стискивал зубы, чтобы не сорваться на брань. Ведь у всех были выходные дни, праздники, свободное время. Он этого не знал никогда. Его могли сорвать со шконки в любую минуту, даже среди ночи.

Почему именно его взяли в подсобное хозяйство, не знал никто, даже сам Егор. Мужиков из деревень в бараке хватало. Разве только что они были помельче и постарше Гориллы. Но как бы то ни было, приходилось ему там куда как труднее, чем многим работягам.

Случилось по весне — провалилась под лед подслеповатая старая кобыла, а воду для бани нужно было навозить. Другой бы плюнул, мол, гори она — синим пламенем эта кляча! Егор так не умел и, раздевшись догола, собрав тем самым на берегу кучу любопытных поселковых бабенок, нырнул в воду под кобылу и на своей спине вытащил клячу из реки.

Вот это мужик! Мне б такого в избу! Он же, черт лохматый, за медведя работать сможет. К кобыле сердце поимел. Не дал загинуть! — восторгалась громко одна из баб.

Да он и в постели согреет! Глянь, какой сокол! Ровно с царского червонца взятый! Все при нем! — бесстыдно разглядывали одевавшегося на берегу Егорку и хвалили на все лады так, что у того дух перехватило.

Ох, мать твою за душу! Всяких на свете видывал, сам мужик! Ну этот — чисто горилла! Весь в волосьях потонул. Гля, какой шерстяной! — удивлялся сельский дедок, оглядев Егора.

Так и прозвали его с того дня Гориллой. Зацепилось в памяти охраны поганое сравнение. От них пошла кликуха в барак, загуляла по зоне. И вскоре сам Егор отзывался на нее лучше, чем на имя.

Лишь поначалу обиделся человек на злоязычного старикана, обозвавшего его. Но не успел открыть рот, чтобы сказать ему, как тот выглядит, тут же баба насмелилась, перешла реку по тонкому льду и, подойдя к Егору, сказала тихо: