– Ничего я не ищу, – произнося эти слова, Мария Арклина слегка поморщилась. – Меня попросили помочь, поскольку я оказалась в Москве. Раз фотографии нет, то либо ее уже использовали против нас, либо она уничтожена, либо еще что-то. В любом случае, это не мое дело. Объясните-ка мне лучше, какого черта ваше ведомство расспрашивало дворника о графине Игнатьевой и Доротее? Разве вам не давали инструкций оставить их в покое и забыть об их существовании?

– Вы, Мария Георгиевна, слишком многого от нас хотите, – пропыхтел обиженный майор. – Есть сигналы… мы, так сказать, по долгу службы обязаны их проверять. И вообще, если уж на то пошло, вы тоже были не очень… откровенны. Вы уверяли, что графиня – ваша крестная и никому не может причинить вреда, а она только родственница вашей крестной.

– Она старая больная женщина и действительно безвредна для властей, – отрезала Арклина, сверкнув глазами. – А вы что же, все доносы принимаете к сведению?

– Если мы каждому доносу будем давать ход, у нас просто людей не хватит, – проворчал майор. – Вы не представляете, сколько сигналов мы получаем. Особенно трудовая интеллигенция старается, такие мешки шлет… Кхм…

Выражение «трудовая интеллигенция» с некоторых пор стало расхожим штампом, чтобы объяснить тот факт, что государству нужны не только рабочие и крестьяне, но и труженики иного типа. Однако странная спутница майора не обратила на его слова никакого внимания.

– И кто же пишет доносы на графиню – опять эта мерзкая старуха, ее соседка?

– Да нет, от нее мы давно ничего не получали, – признался майор. – А вот некий Ломакин старается вовсю. Он, по-моему, надеется избавиться от соседей и заполучить их комнаты, вот и шлет нам доносы на всех, кто живет с ним в одной квартире. О графине он писал, что она контрреволюционерка, о ее компаньонке – что она шпионка. О продавщице мороженого – что ее поклонник снабжает едой, украденной со склада. О парикмахере – что он никогда не говорит о политике и потому подозрителен. О каком-то писателе, о котором я никогда не слышал – что у него сын за границей и писатель ему письма пишет. Мы проверили – у писателя оба сына давно умерли, и за границу он никому не писал. Еще в коммуналке живет музыкант, так Ломакин на него донес, что он в издевательском тоне отзывался о советской музыке – все это, мол, хлам и не стоит одной арии из «Трубадура» Верди. А по поводу старухи, о которой вы говорили, Ломакин вообще отличился – сообщил, что она фотографиями товарища Сталина подтирается. Он думает, мы в уборную к ней залезем и будем за руку ее ловить? – Майор аж пятнами пошел от возмущения. – Есть еще один сосед, электрик, и про него Ломакин написал, что он что-то слишком уж часто Вертинского слушает. Надо бы проверить, кто он да что, а то вдруг он тоже контрреволюционер. И все это, Мария Георгиевна, нам приходится читать и предпринимать по наиболее вопиющим фактам какие-то действия, иначе нас тоже по головке не погладят.

– И этот Ломакин все время вам пишет? – поинтересовалась Мария.

– Представьте себе! А чтобы не раскусили, в чем дело, то и дело прибавляет: это слышал своими ушами мой сын, это я узнал от жены…

– А чем он, кстати, занимается?

– Работает в магазине.

– Продавец?

– Нет, кто-то вроде заведующего.

– Что ж, раз товарищ Ломакин так страдает от присутствия своих соседей, пора его от них освободить, – молвила сквозь зубы европейски одетая дама. – Арестуйте его, что ли…

– По какой статье?

– Ну, раз он в торговле, значит, ворует, а раз ворует, его можно засадить.

– Ясно, – буркнул майор после паузы. – А с семьей его что делать?

– Вышлите их из Москвы. Да, и старуху, которая раньше писала доносы, тоже вышлете куда-нибудь. Раз уж избавляться, то от всех разом, – добавила Мария со смешком, от которого у видавшего виды майора пополз по позвоночнику легкий холодок.

Однако он хотел узнать у своей собеседницы кое-что важное – и решился.

– Мария Георгиевна, не беспокойтесь. Все сделаем так, как вы хотите. Только… – Колтыпин замялся, и в голосе его прорезались непривычные для него нотки. – Скажите мне, как советский человек советскому человеку: война будет? Мне почему-то кажется, вы… ну… должны знать, – добавил он почти умоляюще.

– Что значит будет, она уже идет, – проворчала Мария.

– Я не о Финляндии, с Финляндией все понятно: мы в срочном порядке отодвигаем границу подальше от Ленинграда. Война с Гитлером – будет?

– Мы делаем все, чтобы ее избежать, – сказала Мария после паузы. – Вопрос в том, насколько он увязнет в противостоянии с Англией и Францией. Но есть еще масса нюансов, которые надо учитывать. Многое может произойти, знаете ли.

– Понимаю, – вздохнул майор. – Если бы Гитлера в ноябре прихлопнули, было бы куда легче.

– Нет, не было бы. Гитлер – это только элемент машины. Машина создана им и пущена в ход, но без него она не развалится. Убийство Гитлера лишь сплотит нацию, а преемник, поверьте мне, найдется без труда. Вопрос стоит так: что сломает машину. Пока не очень похоже на то, что ее похоронит Западный фронт…

Через три дня после того, как загадочная знакомая Опалина обсуждала с майором перспективы войны, в дверь квартиры 51 позвонили граждане в форме, прибывшие в сопровождении управдома и дворника. Войдя в квартиру, граждане разделились: часть прошла в комнаты Ломакиных вместе с дворником и управдомом, а остальные отправились к бабке Акулине, попросив электрика и Таню присутствовать при следственных действиях в качестве понятых.

– Я не понимаю, – пробормотал Ломакин, – товарищи, в чем дело?

– Подделывать гири, товарищ, это преступление, – добродушно разъяснил ему один из незваных гостей. – Разбавлять бочковое варенье водой, излишек сбывать на сторону, а деньги класть себе в карман – тоже. А что вы творили со сметаной? Я уж молчу о…

– Я ничего не знаю! – заверещал Ломакин. – В магазине были и другие служащие… Может быть, я виноват… недостаточно следил за ними…

– Ваши сообщники уже арестованы и дают показания, – осадил собеседник. – И об участии старшего сына в ваших махинациях тоже рассказали. Он ведь числился у вас продавцом?

Мадам Ломакина рухнула на стул и зарыдала. Жизнь разваливалась вдребезги, как парадный сервиз, который уронила неловкая прислуга.

Тем временем в комнате Акулины другой незваный гость считал килограммы сахара, муки, риса, пшена, различных чаев и банки консервов.

– Это все мое! – кричала бабка.

– И вы, значит, не спекулируете? На рынок не ездите и втридорога не продаете?

– Какое втридорога! – вскинулась Акулина. – Иногда только продам килишко-другой… и то себе в убыток…

– Аж слезы наворачиваются на глаза, – сказал бессердечный гость и принялся писать протокол обыска.

Вернувшись вечером домой, Василий Иванович узнал, что Ломакина, его старшего сына и бабку Акулину замели за воровство и спекуляции, а мадам Ломакина, шумно сморкаясь в платочек, вместе с младшим сыном поехала к своему дяде-адвокату – советоваться насчет того, можно ли будет выручить мужа.