– Весна-то какая великолепная, – сказал он, закуривая.

– Да.

– Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.

– Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.

– И тоже по велению жэка?

– По велению молодой жены.

– Аня любит сажать деревья?

– Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.

– А-а-а, – он засмеялся, – это бывает.

А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.

Все было ясно.

Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, – так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.

* * *

Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.

– Все? – спросил он просто.

Помолчали. И без раздражения, спокойно, он еще спросил:

– Почему тебя интересовала эта… эта мелочовка, Игорь? – Вопрос был поставлен общо, неожиданно общо, и я замялся.

– Ну как же, – все же промямлил я. – Нет логики… Непонятно…

Он засмеялся:

– Непонятно?.. Что?.. В человеке, – он заговорил строже. – В каждом человеке, Игорь, столько тайн, противоречий… столько глубин психики. А тебя интересовало: брал деньги? Не брал деньги?.. Что они тебе?

– Когда-то брали, а когда-то нет. Почему?

– Понятия не имею, Игорь. – И усмехнулся. – Не знаю, почему.

– Это не ответ.

– Это ответ. Потому что пустяшно все это… Да знаешь ли ты, сколько во мне… в тебе… да в любом человеке… таких пустяшных вопросов, нелогичных загадок! Сотни!.. Почему?.. А потому что это пустяшки, мусор, а не загадки!

Я промолчал.

– Ты же год, если не больше, потратил. Что ж ты так по мелочи работал?.. Оглянись! Впадал, говоришь, в пустоту… Мучился? Ссорился с женой? Убегал в деревню?.. И все из-за такой ерунды, как привзятые кем-то деньги!

Он встал.

– Ей-богу, ты пошел не по тому ведомству.

Он опять засмеялся:

– Не было денег – брал. Были – не брал. В чем проблема, Игорь, скажи мне – может, я стар стал и не понимаю.

Он искренно вздохнул:

– Я ожидал от твоего поиска куда большего, Игорь… Деньги! О, господи!.. Нашел задачку!.. Ты лучше мне ответь – зачем ты так бессмысленно трудился?

Он прошагал в прихожую. Взял там свою шляпу.

Я был в растерянности. А он говорил очень четко. Настоящая контратака.

И сошел вниз по лестнице к своей машине. И уехал.

Уехал, так и оставив мне вопрос, притом вопрос заглавный, пронзительный – ты, Игорь, целый год гнался за житейской пустышкой, за химерой – зачем?

* * *

Дней через десять неожиданная новость. Позвонил приятель и, помимо прочего, сообщил:

– Слышал уже?.. Старохатова выперли из Мастерской.

В груди у меня екнуло.

– Может быть, сам ушел? – помедлив, спросил я.

– Может быть… Но, кажется, все-таки выперли.

Ни обдумать новость, ни обговорить я тогда не успел.

* * *

Но уже в ту же ночь до меня дошло. Мысль пришла остро и разом, но я лишь хмыкнул и не поверил в нее: глупости, не может быть!.. И тогда мысль пришла вновь, но пришла теперь мягче, спокойнее, на лапках. И можно было протянуть руку и, уже не пугаясь, эту кошечку-рысь погладить. Для того и пришла.

«Вера у нас была, – сказала в тот раз Аня. – А я отправилась к тете Паше в больницу». – «Нехорошо: Вера пришла пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машей?» – «Нет. Около часа…»

Я позвонил.

Трубку взяла дочка Веры – пятнадцатилетняя девочка, о существовании которой я знал, но которую никогда не видел.

– Мамы нет дома, – еле слышно ответила она.

И еще. Почти шепотом:

– Она придет сегодня попозже. Передать что-нибудь ей?

Не голос, а шелест листьев.

Я позвонил попозже (к этой минуте я уже не сомневался):

– Вера?

– Я.

Не стал я тянуть:

– Ты все-таки нанесла ему ответный удар.

И Вера тут же с вызовом, распрямляясь пружиной, ответила:

– А ты как думал!

Сдержанным тоном я попросил рассказать – как-никак я причастен к случившемуся. Грубо говоря: записи, в которых она рылась и которые взяла, мои.

– Ты ведь не слишком для меня расстарался. Вот я и решила порыться в записях сама.

– И не спросила, можно ли?

– А зачем мне было спрашивать? Во-первых, ты со мной в большой дружбе. Во-вторых, я точно знала, что посмотреть эти записи ты мне не дашь.

И добавила, язвя мое ухо:

– Такой уж ты породы особенной.

– Какой?

– Да уж такой, – сказала она: она считала, что я трусоват. Не в том, конечно, смысле, что боюсь Старохатова. А в том смысле, что не желаю никуда вмешиваться – то есть в самом распространенном и ходовом в наш век понятии трусости.

– Ты ведь у нас художник. Ты ведь у нас чистенький, – продолжала Вера. – Ты умер бы, но не замарал лапок.

Тут я все же нашелся – сказал, что я не хочу, да и не умею превращать свой труд в жалобу, поданную на имя вышестоящего начальника.

– Ладно, – отрезала она, – устраивай свою совесть, как ей мягче.

И вдруг она как бы с вызовом выкрикнула:

– Разве ты не для меня собирал эту коробку?.. эти записи?

Конечно, с иронией. Конечно, выкрикнула она с иронией и насмешкой. Так кричит напоследок удачливый вор. А я онемел. Я словно бы вдруг понял… Сам себя понял… Я словно бы услышал свое подсознание.

Как знать… Как знать, Вера!

* * *

Да, она прочитала мои записи – она уже давно догадывалась, что подобные записи у меня есть. Однако сама идея использовать их пришла неожиданно. Скорее всего, Веру в тот день вела интуиция: она ведь знать не знала, что Аня пойдет в больницу и оставит ее одну. Зато она прекрасно знала, что ей попалось в руки, когда оно уже попалось. Она не рылась. Она не искала. Она случайно наткнулась на коробку и выложенные листки, прочитав всего лишь одну двадцатистраничную запись – ту, на которой были обобраны Коля Оконников и Павлуша Щуриков, двое из всех.

– Тебе повезло, – сказал я.

– Не жалуюсь.