– Тут все ясно.

– Можно пропустить?

– Да.

И я делал перемотку. Прокручивал и прогонял без звука на повышенных оборотах.

– А здесь послушаем до конца, – говорил Старохатов.

В нем проснулся интерес – интерес драматурга.

Как раз потянулась долгая сцена с Тихим Инженером. Печальный рассказ о том, как у человека умерла жена. И как он остался один в пустой, пропыленной комнате.

«Я ведь и думать не думал, что Старохатов поможет мне сделать из сырого моего материала – сценарий».

«И он помог?» (Мой голос.)

«Павла Леонидовича, видимо, тронуло описание похорон моей жены. И мое одиночество тронуло. И моя комната».

«Понимаю».

«Здесь много пыли – пересядьте к столу. Я заварю чай».

«Спасибо». (Я сел.)

«Это ее фотография. (На стене.) До болезни…»

Сцену конечно же можно было укоротить, но я видел, что Старохатова проняло. Отличная была сцена. Она и стояла особнячком, как стоит озеро, на которое вдруг натыкаешься среди перелесков среднерусской равнины, – оно есть, хотя его нет на карте. Озерцо. Я видел, что Старохатов слушает с удовольствием и торопить события не хочет. Я тоже как бы замер. Мы оба слушали.

Волнение мое кончилось: стало ясно, что так или иначе, но Старохатов дослушает все. До конца. Не встанет. Не уйдет посреди фразы или в паузу перемотки.

Запись с Тихим Инженером делалась в комнате и была удивительно очищенной – ни шума, ни звука, – Старохатов и я смогли даже переговорить, не взбаламутив тишину и неподвижную меланхолию тех минут.

– Давно этим занят? – спросил Старохатов.

– Давно.

– И труда много вложено?

– Старался.

Он повторил:

– Пусть до конца идет сцена.

Я кивнул: пусть. А запись все так же мерно и ровно и меланхолично рассказывала свое – инженер говорил: «Она умерла быстро. В течение недели. Ровно семь дней болела» – и замолчал, а я (там, в записи) больше не спрашивал и разглядывал на потолке паутинки.

Хлопнула дверь – это была Аня. С Машенькой и с коляской.

– Она не знает. Она не в курсе дела, – быстро и предусмотрительно сообщил ему я.

Старохатов кивнул.

Аня заглянула:

– Здравствуйте.

Она была очень сдержанна – конечно же решила, что мы работаем. Решила, что Павел Леонидович оценивает сейчас мой долгий труд. В сущности, так оно и было.

Аня заварила нам чай. Разыскала какие-то застарелые вафли, должно быть оставшиеся от Машки. В доме было скудно с едой, но ведь тем и рады, чем богаты. Так что думала она об этом – о том, что гость в доме. А не о доносящихся с пленки вопросах и ответах.

Чай был на столе. И Аня тут же (молча) ушла. Но чай простыл, потому что мы как раз слушали Бельмастого Женьку (минут двадцать), которого Старохатов обобрал, но не сразу, а только со второго захода. «Сначала я послал его в задницу!» – лихо выкрикнул Женькин голос.

Старохатов слушал. Он слегка насторожился.

Я молчал.

– Опять я… – вошла Аня. Взглядом я спросил – что случилось?

– Чай подогрею, – пояснила она. – Что же вы не пьете?

И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал – из деликатности:

– Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.

И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:

– Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…

И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):

– Мы так обеднели… Если бы из этого, – она повела глазами на крутящийся диск магнитофона, – при вашем влиянии… Если бы удалось сделать фильм, это бы нас очень выручило, Павел Леонидович.

Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.

– Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…

– Верю, – сказал Старохатов.

– Он и ночами, и днями. Он как проклятый…

– Хватит, Аня, – перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).

– Почему?

– Хватит.

Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась – стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.

– Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, – нам ведь никто, кроме вас, не поможет.

И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.

И как бы с высоты чьей-то «хорошести» и чьего-то – третейского – благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.

Старохатов сказал:

– В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос – ведь нездоровый. Болезненный.

Я ответил ему, что да – нервничал.

– Туго работалось? – спросил он.

– Туго.

– Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. – На уровне стукача…

Я проглотил. Только заметил ему тихо:

– Стукачи тоже нервничают.

– Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? – Он улыбнулся. – Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.

Он вновь улыбнулся:

– Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.

И вновь улыбка:

– Я бы не стал делать тайны, Игорь.

Мы помолчали.

И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.

Длительное прослушивание невольно завораживает – притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели – уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом – без устали.

* * *

И полную минуту или даже две, – во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, – он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.