про Рому, который занят, и про Тасю, и про Васю, и потом, икая, про Мишку, про моего прекрасного Мишку с туго перевязанным смуглым животом. Я говорила не особо громко, поэтому не знаю, понял ли дед мой плач Ярославны во всех подробностях. Но он уверенно просипел:

– Выживет. Я для Вали выжил, и твой для тебя выживет. А девчонку я тебе сам поздравлю, давай бороду и что там.

Дома был бардак. Мишина мама, серая от тревоги, зашивалась с Василием, которому шел уже четвертый месяц. Тася рисовала новогодние открытки прямо на стенах. Елка, наряженная еще в мирной жизни, за день до того, как на нас наползло это дикое несправедливое горе, выглядела нездешней и отстраненной. Я быстро переодела Таисию в нарядное платье. Васе мы нацепили колпачок. У детей будет праздник. Я все сделаю. Все будет хорошо.

В дверь наконец постучали, и к нам пришел самый экзотический Дед Мороз из всех возможных. Костюм Санта-Клауса – другой впопыхах купить не смогла – был деду критически короток, но Леша благородно натянул все, что дали.

Из-под красных штанов торчали дедовы треники, куцая курточка с белой оторочкой была перетянута солдатским ремнем, легкая синтетическая борода, сделанная в Китае, вздымалась от каждого выдоха.

Шаркая тапками, с отрывистым кряхтением дед направился в комнату. Было ощущение, что наш Дед Мороз доживает буквально последние минуты. Но Леша оказался молодцом. Он грозно поговорил с Таисией насчет поведения и неких оценок в табеле, пожелал ей выйти замуж, приподнял толстого жизнерадостного Василия, который немедленно вцепился в привлекательную бороду.

Таисия прочитала стишок, получила пони, и потом мы водили медленный и печальный хоровод. Тася сияла, на мне висел Василий и требовал грудь, свекровь, кажется, молилась, а Дед Мороз пел песню следующего содержания:

Собирайтесь-ка, друзья,

И споем про журавля!

Ах, жура-журавель,

Журавушка молодой.

Ручки мыть и ножки мыть

И сырой воды не пить,

Ах, жура-журавель,

Журавушка молодой.

Дед Леша ушел, отмахнувшись от моих «спасибо вам, спасибо, спасибо», Тася уснула счастливая, как засыпают все соприкоснувшиеся со сказкой, а я, уже не имея сил ни есть, ни спать, ни плакать, погуглила эту песню. Оказывается, ее пели в детских приютах в начале 20-х. Дети мерли от тифа и дизентерии, и их учили соблюдать правила гигиены. Это не новогодняя песня.

Юрий Каракур

Через дефис

Когда-то все писалось просто, лысо, картаво – Ленинград. А Санкт-Петербург доставлял орфографические проблемы. Там сложно с согласными, и эта палочка. У Санкт-Петербурга были готовые к нападению брови нашей учительницы по русскому языку, потому что чего от нас ждать. И действительно, ждать было нечего: Сант-Питербург.

Но вот в 9-м классе мы, бедные провинциальные школьники, дети бедных провинциальных родителей, захотели в Санкт-Петербург – повиснуть на палочке между и раскачиваться, болтать ногами. Наша новая учительница физики блестела особым блеском и говорила, что там фонтаны, дворцы, музеи, и наступит весна, и, может быть, даже Первомай, и отогреются наши ноги, и мы поплывем на корабле по каналам и под мостами будем закидывать голову, чтобы отдохнуть от солнца.

Мы, конечно, жили лучше, питались ярко, геометрически изящно: крабовые палочки, наггетсы, лимонад из порошка (в банке на окне – это было очень красиво). Но на Петербург не хватало. Таня поехать не могла, и Юля поехать не могла, и Миша не мог. Мог только Толик, и я даже бывал в их новой квартире и смотрел на Фрэдди Мэркьюри, и видеомагнитофон азартно перематывал кассету. Но куда же Толик один?

Учительница физики сказала так: «Если у человека нет денег, он их зарабатывает». Но как, как мы, носатые, неловкие, в черных штанах, как мы сможем заработать на далекий Петербург?

А тогда, знаете, такой рынок везде: у кинотеатра «Факел», у поссовета, на бывших базах у железной дороги, и все энергично что-то предпринимали в спортивных костюмах. И даже мы с бабушкой продавали яблоки: предсмертный белый налив дешевле, а штрифель – до морозов долежит – дороже.

Но лучше всех Вася. Бизнесмен малинового цвета, такой приятный, молодой, ездил на длинном «фольксвагене» с заплатками и улыбался золотом в зубах. Василий торговал коврами на нескольких рынках сразу, и стал очень богатый, очень, звенел при ходьбе.

Вася сказал, что может взять троих человек на резку. У него уже работали две пенсионерки: старая железнодорожница Галина Андреевна и Тамара с котельной. Работать надо по субботам с утра.

Встаю в шесть утра. Все черно, и черные родители спят в проходной комнате. В трубах остыла вода, и горячей не дождаться. У меня холодное лицо, я надеваю свитер, душу себя шарфом, пуговицей и спускаюсь по неразбуженному подъезду, в каждом окне – я. Страх идет передо мной, и я смотрю на все через его влажноватую пленку. Я иду по лесу, кажется, долго, но фонари над гаражами видны, и как будто невысокий туман или дым, или это морозная осень так вылеглась по земле.

Я дохожу до асфальтированной площадки в лесу. Там ждут меня Вася, Тамара, Галина Андреевна и Юра Лосев с Мишей Ситниковым из моего класса. «Ну что, будем резать?» – спрашивает Вася, улыбаясь драгоценным металлом. «Будем», – отвечает Галина Андреевна и пытается улыбнуться, но мизерная пенсия в конце концов, и не рот у нее, а надрез, и оловянные зубы.

Нам нужно ради Санкт-Петербурга накрыть асфальт пленкой, потому что тут наливают, разбивают, плюют, блюют, и поверх этого всего пива, грязи, мочи и кала расстелить новую красоту с розами, лилиями, орхидеями, пиками, трефами, квадратами и, расстелив, охнуть, потому что мы из той же грязи вышли, а здесь – такое. И мы даже стояли минуту, склонившись, и даже морозный ноябрь висел над нами, боясь расколоться.

Тамара снимала сапоги и в рябых носках ходила по коврам, выравнивала их, чтобы резалось быстрее, вставала на колени, и нежной рукой проводила.

У ковра – боковушки, желтые полоски с квадратиками разных цветов. Прежде чем оверложить, боковушки срезали.

Отход производства, но всякий отход жалко. Куда его? Красивый, цветной, плотный отход. Он мог бы еще служить. Тамара и Галина Андреевна забирали эти обрезки и сшивали их. Швейная машинка не брала клейкую основу, ломалась, и нужно было протыкать их огромной толстой иголкой, помогая наперстком.

Возьми, Юра, бабушке, сказала Галина Андреевна.

И ведь всюду, всюду холодно, всюду черным сквозит, ледяным из-под балкона,